Так я стал партизаном.

Мы спешно покидали станцию и поселок.

Еще раньше наша разведка заметила накопление лыжников-карателей, теперь они открыто втягивались в поселок двумя дорогами-лыжнями, а над нами кружили самолеты. Местами мы шли снежной целиной. Мои ноги в лаптях то глубоко проваливались, то скользили по обледенелым кочкам, присыпанным снегом. Но я испытывал такое, чего давно не испытывал. Крепко обхватывал через рукавицу свою винтовку, она была немецкая и без ремня, всю дорогу так нес ее и прижимал к боку, готовый в любую минуту драться, стрелять.

Командир нашей группы Поляков, почти по колени в снегу, остановился у опушки, задрав голову посмотрел на самолет, который, казалось, снижался, постреливая, потом достал свой маузер, выбросил руку вверх и выстрелил.

– Накось, выкуси! – крикнул он вызывающе, и его лицо было в это время и смеющимся, и злым.

Как раз мимо меня прошел Мальков. Чуть ли не на целую голову выше меня. Остановился рядом с Поляковым, боком ко мне, стал прикуривать. Голову он пригнул так, что плечи ссутулились, черный длинный кожух казался узким. Как его разглядишь? Я поймал лишь мельком брошенный взгляд – острый и резкий, заметил, проходя, иронически скривившийся рот.

Углубившись в лес, все шли и шли гуськом, стараясь попадать в следы передних. На коротких остановках курили под широкими елями, собираясь в кружки. Тогда больше всего и чувствовалось, как крепко забирает мороз. Хорошо, что променял тесные и стоптанные сапоги на лапти да сшил себе в деревне шапку-ушанку из шинельного сукна и кусков старой черной овчины, смастерил из такого же сукна рукавицы.

Пока что я знал больше парней, с которыми пришел из деревни. Их компании я и держался на остановках. Подходил к нам, новичкам, командир отделения Железнов. Подходил почему-то несмело, смущенно. Казался коротконогим в своем армейском полушубке ниже колен.

– Ну что, ребята, замерзаете? – спросил он, глядя на меня, вернее, на низ моих выцветших тонких брюк в оборках от лаптей. В его лице было что-то монгольское и ребяческое. Я постарался показать, что мне не холодно, что это меня мало тревожит.

Наконец пришли на то место, которое называлось запасным зимним лагерем. Островерхая снежная горка, а над ней – заснеженные ели и сосны. Это и есть зимний шалаш, или «балаган», как здесь говорят. На моих глазах мертвое становится живым. В глубоком снегу протаптываются дорожки и тропинки – к навесу, где уже стоят лошади, хрустя сеном, к ручью, скрывшемуся внизу, в зарослях, подо льдом и снегом, к посту и выезду из лагеря. Я набираю воды наполовину со льдом, в балагане уже пылает и трещит костер, усаживаемся вокруг на нарах, дым густо валит поверх наших голов к выходу, и тепло все больше охватывает нас, лаская лицо, руки, колени и грудь.

…Хочу воевать, за этим и пришел сюда. Но меня держат в шалаше, будто должен пройти какой-то карантин. Нас всего тут одно отделение. Малькова с Поляковым и не видим – они в деревне или носятся по окрестностям. Я еще плохо понимаю, как построен отряд, где все его люди и сам командир отряда. Знаю, что фамилия его Воронов.

Дневалю и хожу в секрет. Это единственное, что делаю. Далеко за полночь. Стою под большой заснеженной елью.

Ну и морозище! Берет не спеша, давит, раздевает, словно забавляется. Стынут руки, спина под жиденьким ватником. Обледенелые лапти примерзают к месту, как присасывается к металлу магнит. Встряхиваюсь, отдираю ноги, подбрасываю свою немецкую винтовку. Она дышит обжигающе настывшим металлом – и через рукавицы чувствую это.