В городках Северной Франции было нечто, усугублявшее одиночество. Я наблюдал за сморщенными, как изюм, вдовами, за молодыми мамашами с детьми. За краснолицыми стариками в кафе – молодых мужчин там не было, все работали. Думаю, Курбе и Милле видели примерно то же: крестьянина посреди ландшафта, серые городки со ставнями, церкви. С виду незыблемый, отлаженный механизм буден, так пугавший поколения романистов (тот самый «детский ужас перед лавочником», упомянутый Генри Джеймсом), – а на самом деле пугающе хрупкий.

Кремень у homo erectus, пустая церковь у homo sapiens как видоразличительные признаки.

И повсюду одинаковые boucheries,[13] с их вечным запахом крови и очередями, с неизбывным катехизисом приветствий и прощаний, сопровождающим каждую покупку. Мощенные булыжником площади и tricolores,[14] свисающие с крыш hôtels de ville.[15] Мигающая красная лампочка в окне таверны, где готовят блюда местной кухни. Звяканье супниц с potage de jour[16] и непременная бутылочка сент-эмильона.

А главное – церкви. Их пустота. Побывал Бог на земле – и ушел. Вот от этого правда иногда делалось одиноко.

Худшее, что может случиться в путешествии, – когда твое сознание слишком уж старается, чтобы ты почувствовал себя как дома. Помню, со мной это случилось на автобусной остановке в турецком Измире. (Кстати, между Туром и Измиром ничего особенного не произошло. В Италии и Греции было прекрасно.)

Была ночь, и я ждал автобуса. На изгаженном гудроне, под стеклянным навесом, в свете натриевых фонарей. Играла местная, с завыванием, музыка, потом громкость прибавили, и к пронзительному вибрато исполнителя добавилось жестяное дребезжание дешевых динамиков. На любого начинающего путешественника, ожидающего ночного автобуса до Стамбула, там приходится два-три навязчивых мужика, усатых, с четками, с сигаретой во рту, которые подходят к ожидающим путешественникам, вкрадчиво и бесцеремонно заводят разговор своими гортанными голосами, агрессивно дергая головой, рассчитывая… на что? На деньги? Интим? На то, что ты поможешь им скоротать время? Один подошел ко мне и заговорил про «девочек с желтых страниц». Продать он их хотел или купить? Он цеплялся за мой рукав, пока я не отдернул руку.

Был час ночи, серый свет фонарей, скулящая музыка и черный гудрон, весь в пятнах жвачки и окурках. Я смотрел на них с внезапным и болезненным интересом, словно вдруг начал различать составляющие их молекулы. А еще эта жуткая музыка. Видимо, сознание мое отчаянно пыталось овладеть этим местом, закрепить меня в нем, поскольку отчетливо казалось, что я уже начал выключаться из пространства и времени: враждебность незнакомой, чуждой среды подавляла и растворяла мою личность. Я таял. Моя индивидуальность, мой характер – все это распалось. Я превратился в элементарную частицу страха.

Думаю, в тот момент мне все-таки было немножко одиноко.

Вообще говоря, в менее экстремальных ситуациях одиночество в состоянии само о себе позаботиться. Оно помогает тебе разрабатывать стратегии его защиты. Уютный мрак кинозала и общество актеров на экране – защита от ненужных встреч. Как всякий организм, одиночество агрессивно и изобретательно борется за самосохранение.

Не помню, как я добрался до Стамбула.

В понедельник состоялось собрание Джен-кружка, и Дженнифер, теперь уже официальный его секретарь, никак не могла отсутствовать на заседании собственного кружка. Она чуть короче постриглась, на ней была вельветовая юбка до колен, ковбойские сапоги и темно-синие колготки. Не люблю, когда люди после долгих каникул сильно меняются. Конечно, перемены не такие, как в школе, когда майский мальчишка возвращается в сентябре взрослым парнем, но все равно действует на нервы.