Раскрасневшаяся от возмущения Маша постепенно приобретала человеческий вид, заливаясь нежным девичьим румянцем. И хотя меня уже сверлили многочисленные вопросы, я не перебивала ее, дав возможность высказаться и излить душу, стереть слякоть с нее и всю накипь обиды.

– Я… я… раньше гордилась так своей мамой. Знала, что она очень любит меня. Каждый день лишь работа, работа, чтобы как-то меня прокормить. Мне хотелось скорее стать взрослой и помочь, побыстрее помочь ей. А она, а она… пропадая весь день на работе, искала там Глебов, а я думала – из-за меня.

После этого монолога Маша замолкла и дала мне возможность начать наступление.

– Ты мне можешь сказать, что плохого тебе сделал Глеб?

– Он украл у меня мою маму! – Вспыхнул гнев в глазах Маши. – Мама стала другой. Была доброй – сейчас ее жизнь в деньгах. Деньги, деньги, одно только слово день и ночь, ночь и день без конца.

– Я просила купить мне компьютер, пускай самый дешевый, пускай старый совсем, ну, хотя бы отдать после Дашки, у нее целых три разных типов. А маманя твердила мне в письмах, что подарит, как встанут на ноги. В Вене надо еще обустроиться. Как устроятся, то и меня заберет, потому что все время скучает. Тогда купит компьютер. Сейчас это дорого. И я верила всем ее письмам. – Не скрывая волнения, девочка мельтешила уже перед моими глазами настолько часто, что у меня закружилась голова. Наверное, эти круговые движения выплескивали ее стресс, и мне ничего не оставалось делать, как с этим смириться.

– Наконец моя мама пригласила меня погостить у нее на каникулах, – словно исповедовалась мне Маша. – За свой счет мне купила билеты. А я мыла полы вечерами в подъездах, чтоб деньгами ей как-то помочь. Думала, что ей трудно здесь что-то купить. Слишком дорого все, так она мне писала. Я и драила тайно полы, чтоб ее удивить. Поменяла рубли все на шиллинги. Привезла почти сто пятьдесят. А она хохотала весь вечер, говоря мне, что я привезла подаяние только для нищих, вряд ли хватит их здесь на кино.

Наконец Маша все же присела на стул возле меня.

– Я три месяца мыла полы, иногда почти ночью, чтоб не видел никто, не сказал вдруг моим одноклассникам. – Она вновь зарыдала. – Я-то думала, что Глеб – скряга. И она с ним лишь бедствует здесь. Бабушка даже ей написала, чтоб вернулась домой, проживем как-нибудь. Раньше же как-то жили без этого Глеба. А она… а она, – слезы лились рекой, но я знала, что ей надо выплакаться, чтоб немного облегчить душевную муку, – а она тратит тысячу долларов здесь на такое дерьмо (гнев и ярость сковали подростка, не давая докончить эту фразу), – на халат… а у мамы ее нету сотни рублей на врача, нужного ей врача…

Я пыталась ее успокоить, дав отток как-то гневу и ярости, понимая, как Маше сейчас тяжело: ее предали и обманули, предала ее мать, самый близкий и самый любимый для нее до сих пор человек.

– И зачем она только связалась с этим Глебом, скажите, зачем отбивала его у жены? Ведь мне Дашка все-все рассказала: как ее мать мою даже стукнула скалкой, когда та заявилась к ним в дом выяснять отношения с ней. – Маша вновь закружилась по комнате.

– Хорошо, что я Вам рассказала всю правду, наконец вынесла сор из этой избы, ей назло, ведь ее только это волнует. Я хочу поскорее вернуться домой… Ничего от нее мне не нужно. Вы заставьте ее поменять мне билет на другое число. Вы…заставите?..

Кое-как успокоив Машу, разобрав с ней, что, как, почему, дав совет – помириться, простить, прежде чем порвать все отношения, я, резким движением открыв двери, чуть не сбила с ног не успевшую еще оторваться от замочной скважины, по-видимому, все подслушивающую Кристину.