О Боже, с какой радостью я покинула бы сейчас этот ставший мне ненавистным дом! Но передо мною лежало распластанное в виде распятия угловатое тело бесполого подростка с почти бескровным лицом, и я увидала, как веки на этом лице вздрогнули. А, значит, появилась… надежда.

– Я же говорила уже Вам, Кристина, о врачебной этике.

– Знаю я эту этику, – продолжала повышать голос хозяйка. – Сделала тайно несколько абортов, таскала гинекологам армянские коньяки, чтобы молчали, а обо мне судачили все вокруг, кому не лень.

– Конечно, и врачи могут быть разными, – пыталась утихомирить ее я, – однако нельзя мерить всех на одну мерку.

– А кто мне даст гарантию, что Вы не из этой породы?

Мне показалось, что веки на бледном осунувшемся лице начали приподниматься.

– Гарантию?

– Я представляю, как Вы мне завидуете, видя такое великолепие, – ничего не замечая, продолжала хозяйка.

– Позавидовать можно и родинке на лице, было бы только желание, – наблюдая за появляющейся мимикой, я невольно вступила в дебаты с Кристиной, приготовившись выдержать все, что угодно, лишь бы все же дождаться «воскрешения» девочки.

– Каждый в жизни себе выбирает дорогу, по которой хотел бы идти. Вы довольны своей, я довольна своей. Так чего же должна Вам завидовать?

– Я не дура и все понимаю. Как же Вам не завидовать, если Вы вот профессор, а должны одеваться в магазине для бедных, когда я официантка, но одежда моя только от кутюрье…

Я невольно поймала себя на мысли, что Кристине известен магазин С&А, хоть она утверждала обратное, говоря о моей кофте. Ну, конечно же, ей не к лицу снизойти до таких магазинов и признаться при всех, что бывает в них так же, как другие. Анжелика потом разнесет эту весть, как сорока, по свету.

– Даже этот халат, – продолжала Кристина, – стоит больше тысячи баксов, и халатов таких у меня уже пять. Представляю всю зависть прислуги.

– Лучше ты бы всю эту тысячу баксов нам отдала, – хриплый взвинченный голос прервал речь Кристины. – Мы…мы…мы… – мы батоны на праздник жуем, те, что стоят копейки, а ты…

Распростертое тело вскочило с кровати. В глазах дерзость и злость, – а ты, ты… покупаешь халаты себе за такую дурацкую цену. Ты сама как прислуга ненаглядному Глебу! У подножия трона готова мыть ноги, его грязные ноги, лишь бы только давал тебе деньги на такие халаты!

– Ты сдурела совсем! Поскорее заткнись! Столько гадости при посторонних!

– Пускай знает все это твоя психиатр, видно тоже такая психичка, как ты.

– Я – психичка?! Еще одно слово… и выматывай – вон, вон из дома!

– Не волнуйся – уйду! Опротивело все. Меня больше не купишь, как раньше. Вижу я, как устроилась ты. Наслаждаешься жизнью, а нам шлешь подачки, чтоб не сдохли с голоду там, да еще распродажные тряпки. А я… я… я – дуреха, всегда радуюсь им. И горжусь своей мамой. Гордилась…

Длинноногая девочка стала рыдать.

– Успокойся. Не надо. – Я слегка прикоснулась рукой к ее локтю. Она мигом отпрянула. По ней словно прошел электрический ток.

– Психиатры не мне нужны, а ей и Глебу. И вообще, все знакомые их мне противны! Уходите, я видеть всех вас не могу! Я сказала же Вам – уходите! Почему не уходите, ну – почему?!

C трудом выпроводив из спальни Кристину, я еще долго пыталась вывести из истерики Машу, не поддававшуюся ни на какие мои уговоры. Но как только я все-таки наладила с ней контакт, то видение тронного зала стало преследовать и меня.

– Вы представляете, Вы представляете, – перебивала саму себя Маша, – я вижу, как мои бабушка с дедушкой берегут каждую копейку, чтобы хватило пенсии на еду, а у моей мамочки… – она с негодованием выделила последнее слово, – огромное кресло из красного дерева, да еще в драгоценных камнях, на бархатном возвышении, чтобы можно было смотреть на всех входящих туда сверху вниз. Да я за цену такого камушка, наверное, могла бы прожить несколько лет.