Я была не слишком высокого мнения о Якове, но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. При всей своей скупости я тем не менее сочла разумным назначить Якову содержание – при условии, что он будет хорошо себя вести. В итоге он даже не пикнул, когда его мать казнили.

Поговаривали, что Яков человек со странностями, но каким еще он мог вырасти при таких-то родителях? Чудо, что он вообще не тронулся умом. Если он был педантом и имел склонность заводить фаворитов, это было не такой уж и большой ценой за то, что ему пришлось пережить. Я надеялась, что мои подданные примут его… когда-нибудь в отдаленном будущем.

Роберт Сесил принес мне отчеты о парламентских прениях. Он заседал в палате общин, а его отец – в палате лордов. Я едва не лишилась дара речи, узнав, что Фрэнсис Бэкон, человек Эссекса в палате общин, возражал против субсидий на борьбу с испанцами, во всеуслышание заявив, что не время их выделять.

Сэр Джордж Кэри здраво возразил ему, что испанцы уже послали в Англию сто сорок тысяч золотых эскудо – на подкуп знати, вдобавок к подкупу шотландцев.

– Королева намерена отправить флотилию под командованием сэра Фрэнсиса Дрейка, чтобы дать им отпор! – воскликнул он. – Неужто мы не выделим ей на это средства?

Бэкон поднялся и заявил, что страна не может позволить себе такие траты.

– Дворянам придется продать свое столовое серебро, а крестьянам – медные горшки.

Такой удар в спину ошеломил меня. Неужели он ставит интересы масс превыше интересов страны? И стоит ли за этим Эссекс? Ведь Фрэнсис Бэкон его человек и не может иметь собственных мотивов. Неужели его покровитель пытается подорвать мою власть, зарабатывая популярность у народа напрямую?

В конце концов его сопротивление было сломлено, и я получила свою субсидию. Но я не намеревалась забывать его выходку, и именно тогда в почву упали семена моего недоверия к Эссексу.

Теперь мне предстояло выступить перед парламентом с благодарственной речью. Я долго думала над словами. Хотя главный судья наших деяний – история, именно нужные слова убеждают людей позволить деяниям свершиться и овевают их славой. Мне хотелось, чтобы мои слова проникли в сердце каждого.

В день последнего заседания я вернулась в парламент полностью удовлетворенная тем, что собиралась сказать.

Был апрель, начало Страстной недели. В воздухе уже отчетливо пахло весной. Еще не распустившаяся листва одела ветви деревьев нежной дымчатой зеленью, заметной даже с реки, а фиалки придавали траве лиловый оттенок. Весла раз за разом погружались в бурлящую воду и, казалось, увлекали нас навстречу теплу.

Стоя перед членами палаты лордов, в то время как члены палаты общин слушали из-за дверей, с Хансдоном, лорд-канцлером, по правую руку и Бёрли, лорд-казначеем, по левую, я ждала, пока лорд – хранитель Большой печати заверял их в том, что «если бы казна ее величества не была пуста или она могла пополнить ее ценою личной жертвы, она не стала бы просить своих подданных и не приняла бы их средства, даже предложи они их добровольно».

– Заверяю вас в том, – поднявшись, обратилась я к собранию, – что вы делаете это для своего же собственного процветания в будущем, а не для меня. Многие монархи мудрее меня правили вами, и в их числе мой отец, с которым я не могу сравниться, – но не было среди них того, кто любил бы вас и пекся о вашем благе более меня.

Глядя на них, на их честные лица, обращенные ко мне, я ощутила прилив вдохновения, побудивший меня продолжать и предостеречь их от раздувания паники.

– Со своей стороны, клянусь, сердце мое никогда не ведало страха. В погоне за славой никогда не искала я приумножить земли, принадлежащие моей стране. Если я и отправляла мои войска, чтобы оборонить вас от неприятеля, то делала это для вашей защиты и для того, чтобы уберечь вас от опасности.