Парламент заседал на протяжении всего Великого поста, и ненастная погода была под стать покаянным молитвам, читавшимся во время богослужений. Архиепископ Уитгифт любил Великий пост, дававший ему с его пристрастием к ритуалам старой церкви возможность безнаказанно потакать своим склонностям. Поздние рассветы и ранние сумерки требовали мерцания алтарных свечей. Погружение в глубины собственной совести взывало к покаянию и воздержанию; пост очищал душу. Освященное веками колесо церковного года вращалось медленно, и тому, кто вынужден был ограничивать себя во всем, шесть недель Великого поста могли и впрямь показаться бесконечно долгими.

Не было ни спектаклей, ни дворцовых празднеств, ни музыки, ни торжественных венчаний. Придворные убрали свои пышные наряды подальше, а многие и вовсе разъехались по своим поместьям.

Хотя пуритане не признавали церковный год, считая литургический календарь измышлением папистов, они жили так, будто держали Великий пост круглый год, и, будь их воля, заставили бы всю страну держать его вместе с ними. К счастью, в последнее время в результате ряда политических поражений их влияние ослабло, равно как и нажим на мое правительство, поэтому угроза навязывания нам реформированной религии наподобие какого-нибудь кальвинизма отступила.

Я находила утешение в старых ритуалах, хотя и не совершала их напоказ. В конце концов, я выросла на них, и они были для меня чем-то умиротворяюще знакомым. Мне нравилось произнесенное шепотом «Помни, человек, ты есть прах и в прах обратишься»[14], нравилось прикосновение большого пальца священника, пеплом чертящего крест у меня на лбу. Я не морщилась, слушая перечисление моих возможных прегрешений – недостаток милосердия, недостаток сострадания, тщеславие, самообман. Когда никто меня не видел, я надевала подаренную Эссексом в качестве напоминания о бренности жизни цепочку с черепом и порой, вытащив его из-за корсажа, вглядывалась в пустые глазницы. Когда я смотрела в зеркало на свое набеленное лицо и темные провалы глаз, я видела в них знакомые очертания. Череп под напудренной кожей угадывался слишком уж явственно.

Смерть постоянно присутствовала в моих мыслях, поскольку в Лондоне по-прежнему свирепствовала чума. Умерших было великое множество, и звон колоколов и негромкие заунывные крики «Выносите своих мертвых!» не прекращались. Я посылала в помощь выжившим еду и вещи, но остановить бедствия было сложно. Я приказала закрыть театры и запретить музыкальные представления на площади перед зданием биржи, чтобы уменьшить толпы и замедлить распространение болезни.

«И смерть забирает младых королев», – сказал один поэт. Пора моей молодости давным-давно миновала, и Вентворт лишь еще раз напомнил мне вслух о том, что я неминуемо умру. Кто-то воссядет на престоле после меня. И как же будут звать этого кого-то?

Некоторые полагали, что мне невыносима сама мысль о смерти, что я пытаюсь всеми силами отгородиться от любых напоминаний о ней, будто это поможет ее избежать. Но они ошибались относительно моих мотивов. Чего я старалась всеми силами избежать, так это переноса внимания с меня на моего преемника. Назвав его, я тем самым создам альтернативного правителя, того, к кому пойдут на поклон все недовольные моим правлением. А я окажусь не у дел. Я выразила это так: «Думаете, я стану вывешивать свой саван перед собственными глазами?» Из этого люди сделали вывод, что я страшусь могильного тлена, а не преждевременной политической смерти.

Престол должен был унаследовать Яков VI Шотландский. Мы все это знали. Но я не собиралась официально называть его имя. Он был единственным возможным претендентом, который отвечал нуждам Англии. Все прочие кандидаты были или иностранцами, или католиками, или совсем уж дальними родственниками. Очевидно, что наследовать будет Яков, так почему они никак не оставят меня в покое?