Я уже говорил, что Лана немного того? Я бы ее назвал философом оторвавшегося от птицы пера, которое кружит в воздухе и летит, поддаваясь порыву ветра.

– Лана, но курица уже… замороженная.

– Это она сейчас замороженная, но гипотетически мы бы могли представить, что она живая… и что тогда?

– Тогда бы она никак не помогла мне с ушибом, потому что нужно прикладывать холодное.

И тут я почувствовал лед и жгучую боль на своем плече и огонь в груди от того, что кто-то обо мне заботится. Это же круто? Верно? Когда кому-то не по хрену, что тебе больно.

– В этом ты прав, Леннон, диалектика замороженной курицы неразрешима, – сказала Лана.

Когда мы вышли из магазина, я услышал знакомый звук. Вы тоже наверняка его знаете, это звук отвинчивающейся бутылочной пробки. Я обернулся и увидел в ее руках «Джек Дэниэлс». Она украла его. Черт возьми, украла! Я думал, что сейчас из магазина выскочит кассир с ружьем. Как в кино. И убьет нас. Но по крайней мере я умру влюбленным. Но ничего не произошло. Она просто протянула мне бутылку виски.

– А ты не такая уж и правильная, – сказал я.

– Я относительная. Все в жизни относительно… ты берешь тут и отдаешь там, верно?

Сам не знаю, как складывался наш разговор. Я порядком нервничал, потому что сомневался во взаимности: а вдруг она играет, вдруг ее чувство не такое сильное, как у меня, да и вообще сомневался, можно ли меня любить. И поэтому чаще прикладывался к бутылке. Самое интересное, что мы так и не ушли от супермаркета, а просто сидели перед ним и внаглую пили украденную бутылку «Джека Дэниэлса».

– Мой отец алкоголик, – сказала Лана. – И сделала глоток.

Я чуть не поперхнулся.

– Да ты забей, у тебя вообще никого нет.

– В смысле – никого?

– В том смысле, что твои уплыли в разные стороны на своих кораблях. Отец на своем, а мать на своем. Понимаешь, мы с тобой здесь одни. Под огнями супермаркета. С агентом Смитом за нашей спиной. И резиновыми пулями в голове. И если когда-то мы появились на свет благодаря нашим родителям, то сейчас пришло время нам самим появиться на свет.

Ты знаешь, вот это меня и удивляло в Лане, она была вегетарианкой и при этом пила виски, была буддисткой и воровала в магазинах.

– Мы должны родиться заново, – сказала она. – Как пузырьки, которые идут со дна океана

– Мы как киты, – сказал я, – вымирающие одинокие существа, в которых есть любовь и древние силы…

Древние силы, которые должны сообщать друг другу о своем существовании… посылать друг другу сигналы, узнавать друг друга в ночи, во тьме, во мраке, видеть, что за миллиарды километров существует еще такой же, как ты, даже если вы никогда не встречались.

Лана запрыгнула в тележку и подняла вверх бутылку с виски, как будто она была пиратом:

– Так найдем же друг друга в кромешной ночи!

– Так осветим ее гитарными рифами!

– Так скажем слова, которые вырываются у нас из души, назовем себя теми, кто мы есть!

– А кто мы есть? – спросил я.

– Мы группа «Электрические киты».

Я посмотрел на парковку рядом с супермаркетом. Легкий ветерок нес прозрачный пластиковый пакет. Он крутился и вертелся, словно бабочка. И подумал, откуда Лана знала про записку… про этот клочок бумаги, спрятанный в чемодане с кодом моего рождения. И из-за которого начался весь сыр-бор.

«Иногда мне кажется, что киты говорят о чем-то большем, чем они сами. Я нашел звучание, интонацию, которая не похожа ни на поиск еды, ни на призыв партнера. Это песня, которая обращается к чему-то большему, чем кит. И это большее содержит в себе то, что есть и отражение того, что могло бы быть. И это большее манит кита вперед. Дает надежду выплыть из самой тьмы. Потерявшийся в шуме, сбившийся с пути, голодный, уставший или попавший в сеть, он находит в себе песню, которая рождается из самых недр космоса».