На прощание священник не удержался и попенял ей за совершенный грех, напоследок добавив:

– Может, и лучше, что Хакобо тебя не успел увидеть.

Затем он сообщил, что рад встрече, и что семейство Ихоса необычайно довольно ее работой, но Исабель его уже не слушала; еще раз поблагодарив падре, она с комом в горле продолжила свой путь. Бестактные слова утешения дона Кайетано ранили девушку до глубины души. Но оказалось, что это был единственный досадный момент за время ее пребывания в деревне, потому что никто из соседей или родственников ничего не сказал; напротив, к ней отнеслись со всей сердечностью и лаской. Люди в Санта-Маринья-де-Парада не отличались нетерпимостью. Положение матери-одиночки не представлялось им безнадежным, даже не считалось серьезной бедой – так, обычная неприятность, как сказала ее сестра. Исабель задержалась еще на одну ночь в доме своего детства. То, что несколько лет назад казалось ей нормой жизни, сейчас поражало до глубины души: соломенный тюфяк для ночлега, кишащие под ногами животные и птицы, грубая домотканая одежда сестры… Она увидела, насколько безропотны и нетребовательны эти люди, с какой стойкостью они переносят физические страдания. Здесь ничего не менялось, изменилась она сама. Исабель уже не принадлежала этому миру. На обратном пути в Ла-Корунью, сидя в дилижансе, она почувствовала, что больше никогда не вернется в свою деревню.

Ровно через четыре месяца, тридцать первого июля 1793 года, Исабель разрешилась от бремени в своей комнате в особняке Ихоса. Стоял жаркий день. Во время родов ей помогали все слуги и, по настоянию дона Херонимо, специально приглашенная акушерка из отделения тайных родов больницы Милосердия, открытой три месяца назад. Ребенок появился на свет в мгновение ока; акушерка перерезала пуповину, и кухарка тут же подхватила его, подняла за ножки в воздух и наградила парой приветственных шлепков, отчего малыш задышал и огласил комнату первым, но далеко не последним ревом. Когда ребенка положили на руки Исабель и она увидела его личико, ей показалось, будто это живой портрет единственного любимого мужчины; от перенесенных мук она разразилась бурными рыданиями.

– Как его назовешь? – спросили у Исабель.

– У моего сына есть отец, – промолвила она. – Пускай его будут звать так же: Бенито Велес.

Остальные слуги дома Ихоса, наблюдавшие страдания Исабель во время беременности, не могли понять этого упрямого стремления увековечить память человека, который ее бросил. Слабая надежда, что однажды он вернется, помогала ей выносить постыдное положение одинокой матери. Кроме того, окрещенный именем отца ребенок получал вполне достойную личность; если бы его нарекли фамилией матери, он бы на всю жизнь был отмечен как дитя греха. Тем самым Исабель как бы сообщала, что ее поступок – следствие не случайной ошибки (что поставило бы ее в ряд доступных женщин), а отказа мужчины выполнить свои обещания, что в некотором смысле было правдой. Да и отказ этот, и бегство отца могли оказаться временными. Лучше прослыть жертвой, чем распутницей.

Когда родился ребенок, выяснилось, что страдания Исабель из-за стыда и ощущения вины, которые угнетали ее в последние месяцы, никуда не исчезли. Какие бы нежные чувства ни пробуждал в ней малыш, Исабель не могла выйти из глубокой меланхолии.

– Это потому, что ребенок не дает тебе выспаться, – заявила кухарка.

Но Исабель потеряла аппетит и волю к жизни; ее одолевали печаль и тревога. С неимоверным усилием она заставляла себя встать с постели.

– У меня ощущение, что должно случиться что-то плохое, – поделилась она с доктором Поссе.