Пока ехал, я казался себе кем-то вроде любителя прекрасных книг или редких вин: и вот я вхожу в лавочку букиниста или погребок винодела и выхожу оттуда с пустыми руками, ругая себя за то, что поверил, будто достаточно заглянуть в эти пристанища обещаний, чтобы что-то найти – найти в них ничего нельзя! Самообман хорош тем, что его охотно себе прощаешь, потому и делаешь постоянно вид, будто невозможное возможно.

Я бы мог кое-кому позвонить и посоветоваться, но не стал. Мне же хотелось, чтобы меня поддержали ответом, а не дискутировали со мной по бездушному мобильнику, стоит или не стоит мне вообще сюда ехать. Я боялся услышать скептическое сомнение, а еще больше – одобрение из любезности. Мне не захотелось никого посвящать в начало новой истории, тем более что она так уязвима перед судом множества очевидностей. Хотя холостяцкое положение представляется многим несовместимым с понятием счастья, оно имеет то немалое достоинство, что ты не должен постоянно учитывать мнение кого-то еще, кто находится рядом с тобой, не должен подчинять себя радостям или горестям близости. Я представляюсь себе широкоплечим Тинтином[8], чья компания то милый ангелок, то хитроумный дьявол, и только с ними я горячо обсуждаю, какую именно жизнь стоит прожить. Но, насколько я себя помню, оптимизм всегда побеждал. Резкие повороты в жизни возвращают нас в страну детства, пробуждая ностальгию по временам, когда мы доверяли своим мечтам, их осязаемой неоспоримой реальности, неуязвимой для карканья ничтожных пророков, знатоков завтрашних неприятностей и трудностей, иными словами стариков. А вот уж потом и мы, хорошенько отутюженные жизнью, в первую очередь думаем о неприятностях.

По дороге я то останавливался, то, сам того не замечая, наматывал километры. Чего только не крутилось у меня в голове, уводя в разные стороны, и только опасение сбиться с дороги возвращало меня к действительности. Я ехал на любовное свидание, совершенно непредсказуемое, потому что второй участник этой истории не подозревал о ней, и, может быть, ее не хотел.

Жизнь коварна, но есть правила, которым полезно следовать, – желательно взвесить возможные ущербы и подумать, как извлечь из них благо. Такая работа полезна сердцу. Мир благополучных людей, а я один из них, делится на две части: для одних главное – чувствовать биение жизни, их страшит косность, но не пугает непостоянство и неизведанность, которые подстегивают желание жить; и противоположный полюс – люди, которые не желают, чтобы с ними что-то случалось, их устраивает только привычное, день за днем должен следовать в неизменном порядке, жизнь должна лишь присутствовать, но их самих – пожалуйста! – трогать не нужно. Я, как бы ни было это утомительно, стараюсь, чтобы ни одна секунда моей жизни не была похожа на другую. Имею ли я право закрутить щенка в круговерть, какой требует моя жажда жить? И разве мое свободолюбие не станет в данном случае величайшим притеснением? Ведь я как бы заявляю: мои желания – судьба для тех живых существ, которые живут вокруг меня. Значит, я буду любить себя, а не его. Хотя для большинства людей выбор собаки – вопрос скорее всего эстетический, вроде выбора, например, одежды, но я-то ее выбираю всем своим существом, до головокружения, и это меня радует.

Дом был похож на большую букву L, причем коротенькая черточка под керамической черепицей выглядела новенькой и кокетливой, а длинная черта под почернелой крышей с новыми красными заплатками напоминала о долгом прошлом и множестве не совпадающих друг с другом надежд. Стены новой части были, как в старину, из камня, а старая почти вся оштукатурена: дети хотели изменить дом родителей, а внуки вернулись к кладке дедов.