– Можешь ли ты сомневаться, чтобы я любил Россию менее себя? – великий князь сердито посмотрел на Ростовцева. Но вот брови его расправились, в голубых глазах появился зеленый окрас и он торжественно, но легко сказал: – Престол празден. Мой брат отрекается. Я единственный законный наследник. Россия без царя быть не может. Что же велит мне делать Россия? Нет, мой друг, ежели нужно умереть, то умрем вместе!

Он обнял Ростовцева. У обоих текли слезы.

– Этой минуты, – продолжал великий князь, – я никогда не забуду. – Он взметнул взгляд на Ростовцева: – Знает ли Карл Иванович Бистром, что ты поехал ко мне?

– Он слишком к вам привязан; я не хотел огорчать его этим поступком; а главное, я полагал, что только лично с вами могу быть откровенен насчет вас, – улыбнувшись, ответил подпоручик.

– Не говори ему ничего до времени, – кивнул Николай Павлович. – Я сам поблагодарю его, что он, как человек благородный, умел найти в тебе благородного человека.

– Ваше высочество! – молодой офицер поднял вверх подбородок. – Всякая награда осквернит мой поступок в собственных глазах моих.

Великий князь придирчиво, словно любуясь, посмотрел на подпоручика и, улыбаясь, сказал: – Наградой тебе – моя дружба. Прощай! 19

После встречи с Ростовцевым, у Николая Павловича прибавилось решительности. Разыскав Карамзина, забрав от него проект обращения к народу и войску, великий князь поручил составление манифеста Сперанскому. В Зимний дворец был вызван князь Голицын. Его он попросил вести личный надзор за перепиской документа для Империи, Царства Польского и Великого Княжества Финляндского.

Уже перед сном великий князь написал в Таганрог князю Волконскому:

«Воля Божия и приговор братний надо Мной свершается. 14-го числа Я буду либо Государь – или мертв! Что во Мне происходит, описать нельзя; вы верно надо Мной сжалитесь: да, мы все несчастливы, но нет никого несчастливее Меня. Да будет воля Божия!»

Потом, уведомляя его о здоровье императрицы-матери, прибавил:

– «Я, слава Богу, покуда еще на ногах, но, судя по первым дням, не знаю, что после будет, ибо уже теперь Я начинаю быть прозрачным. Да не оставит Меня Бог, и душевно и телесно!»20

– Второй день нет писем от брата, – обронил, как бы между прочим, Михаил Павлович, с надеждой поглядывая на генерала Толя, увлекшегося книжкой.

– Успокойтесь, ваше высочество, – Карл Федорович отложил книгу. – Во-первых, сегодня еще день не закончился. А во-вторых, у вашего брата Николая Павловича своих дел в столице так много, что он мог просто о нас забыть.

– Николай пунктуален. Как бы его не кружили дела, он непременно выполнит все, что наметил на день, – задумчиво произнес великий князь. – Он с детства такой. Хоть и своенравный, вспыльчивый, но внимательный к близким.

– Значит, фельдъегерь задерживается. Погода-то какая, посмотрите. Второй день ветра ураганные, словно перед бедствием каким, – рассудил генерал Толь и снова взялся за книгу.

Михаил Павлович пожал плечами. Посмотрел в окно. Потом вдруг стал одеваться.

– Куда это вы в такие страхи, – укоризненно покачав головой, сказал Толь.

– Не бойтесь, меня не сдует, – попытался отшутиться Михаил Павлович.

– Да уж, – улыбнулся генерал, оглядывая мощную фигуру великого князя.

Михаил Павлович, облаченный в тулуп, походил на медведя. Огромного роста, плотный, несколько сутуловатый, с большими пронзительно голубыми глазами, он не мог не рассмешить Карла Федоровича. И тот не сдержался, громко захохотал.

Михаил Павлович оглядел себя, потоптался на месте, махнул рукой и открыл дверь. Вьюга взвизгнула у порога, закрутилась у ног, а потом, словно скатерть-самобранка, необычайной длины и ширины понеслась дальше, расстилаясь перед ним.