– У него сегодня обычное выражение лица, – пробормотал Бежуэн.

На скамьях депутаты наклонялись вперед, чтобы взглянуть, какое настроение у Ругона. Различные замечания передавались на ухо. Но появление Ругона произвело особенно сильное впечатление в трибунах. Шарбоннели, чтобы показать, что они тут, вытягивали свои восхищенные рожи, рискуя упасть. Г-жа Коррёр тихо откашлялась и вынула носовой платок, которым слегка махала под предлогом, что подносит его к губам. Полковник Жобелэн выпрямился, а хорошенькая Бушар, поспешно пересевшая на переднюю скамейку, совсем запыхалась и завязывала ленты шляпки, между тем как д’Эскорайль сидел сзади нее, молчаливый и как будто раздосадованный. Что касается красавицы Клоринды, то она не стеснялась. Видя, что Ругон не поднимает глаз, она очень явственно постучала биноклем о мрамор колонны, к которой прислонялась, и, так как он все-таки не глядел на нее, сказала матери столь громко, что вся зала услышала:

– Он, должно быть, дуется, хитрый толстяк!

Депутаты оглянулись с улыбкой. Ругон решился взглянуть на красавицу Клоринду. И в то время как он сделал ей едва заметный знак головой, она, торжествующая, захлопала в ладоши и, смеясь, опрокинулась назад, громко разговаривая с матерью и нимало не заботясь о рассматривавших ее мужчинах.

Ругон медленно, прежде чем опустить глаза, обвел ими трибуны и сразу увидел г-жу Бушар, полковника Жобелэна, г-жу Коррёр и Шарбоннелей. Лицо его осталось совершенно спокойным. Он снова уткнул подбородок в воротник мундира и полузакрыл глаза, подавляя легкую зевоту.

– Я пойду поговорю с ним, – шепнул Кан на ухо Бежуэну.

Но в то время как он вставал, президент, только что окончивший поверку, все ли депутаты на местах, энергично позвонил в колокольчик, и внезапно воцарилось глубокое безмолвие.

Белокурый господин встал на первой скамье, – скамье из желтого мрамора, со столиком из белого. Он держал в руке большую бумагу и пробегал ее глазами, пока говорил.

– Я имею честь, – начал он певучим голосом, – внести доклад о законопроекте, открывающем кредит министерству двора в 400.000 франков на расходы по обряду крещения императорского принца.

Он сделал вид, что готовится положить доклад, но все депутаты закричали в один голос:

– Читайте! Читайте!

Докладчик, обождав, пока президент решил, что чтение должно состояться, начал почти растроганным голосом:

– Господа! Законопроект, представленный нам, один из тех, для которых обычный ход делопроизводства кажется слишком медлительным, потому что задерживает одушевленный порыв законодательного корпуса.

– Очень хорошо! – произнесло несколько голосов.

– В самых скромных семьях, – продолжал докладчик, подчеркивая каждое слово, – рождение сына-первенца бывает предметом такой сладкой радости, что все прошедшие испытания забываются и лишь одна надежда витает над колыбелью новорожденного. Но что сказать об этом семейном празднике, когда он является вместе с тем праздником для великой нации и событием европейским!

Тут разразился всеобщий восторг. Это риторическое красноречие положило в лоск всю палату. Ругон, точно спавший, видел перед собой только улыбавшиеся лица. Многие депутаты преувеличивали знаки своего внимания и подносили руки к ушам, чтобы не проронить ни единого словечка столь драгоценной прозы. Докладчик, после краткой паузы, возвысил голос:

– В настоящую минуту, господа, великая французская семья в самом деле приглашает всех своих членов выразить свою радость. Какая пышность потребовалась бы для этого, если бы внешние проявления вообще могли соответствовать громадности ее законных надежд!