И через несколько дней я убеждаюсь, что это не просто фигура речи. Я действительно оказываюсь в преисподней, где теряю маму, музыку и детство…

5. – 3 –

Смена школы становится для меня серьёзным испытанием. Если в прежней школе у меня не было друзей, но и не было конфликтов. Я просто приезжала на уроки на личной машине, погружалась в учёбу и уезжала домой, то теперь всё иначе.

Новый класс принимает меня в штыки. Уж не знаю почему. Начинается травля, подколы, преследования. Доходит до того, что вставая каждый раз утром, я думаю, как бы прогулять школу. Потому что идти туда и снова подвергаться нападкам и унижениям совсем не хочется. Сосредоточиться на получении знаний тоже не выходит – меня постоянно дёргают, отвлекают, срывают уроки из-за меня. В результате я скатываюсь в троечницы. Пожаловаться некому. Мама вообще самоустраняется от всех моих проблем. За последнее время она становится похожа на тень – исхудала, волосы тусклые, взгляд погасший.

– Феёныш, пожалуйста, – жалобно говорит она, когда я завожу разговор о проблемах в школе, – давай как-то сама… Я тебе не помощник.

Конечно, она и слова против не говорит Никите Дмитриевичу. А если его дети издеваются надо мной, лишь улыбается, бормоча:

– Ничего… ничего… Они же просто шалят…

Новые учителя тоже меня не очень жалуют.

– А что ты хотела, Рубанова, авторитет надо завоевать, – заявляет мне наша классная, Мария Семеновна, – а ты кто-то не очень стараешься. Скажу тебе так – ябед не любят. Нигде. И в моё время не любили. Иди и учись налаживать контакты со сверстниками.

Но контакты так и не налаживаются. А маму я теряю всё сильнее и сильнее. Большую часть времени она проводит с Семёновым. И когда я ставлю ей это на вид – взрывается: типа, неблагодарная! Нас приютили, содержат! Ты дома, а не в детдоме!

Людка подкалывает меня, обзывая мою мать всякими гадкими эпитетами, которые имеют общее значение – падшая женщина. И чем дальше, тем мне сложнее ей возражать. Ведь не успел умереть отец, как она стала жить с другим мужчиной!

Моя мама, раньше спокойная и уравновешенная, становится нервной, истеричной, срывается на меня. Словно я – источник всех проблем.

Жаль, что у меня нет бабуль. Папина мама умерла, когда мне было семь. Мамины родители погибли ещё до моего рождения – они отправились отдыхать на большом корабле, а тот потерпел крушение… Многих не смогли спасти. Дедушку с бабушкой вытащили, но они умерли уже в больнице…

Будь у меня бабули, я бы уехала. Чтобы не видеть этой грязи и гадости.

Но совсем происходящим я бы могла смириться, если бы мне не запретили музицировать. Рояль в доме был только один, Людмилин. И она мне пригрозила, что переломает пальцы, если я подойду к её инструменту.

Школу искусств мама оплачивать перестала, хотя и обещала мне поговорить об этом с Никитой Дмитриевичем. Но в итоге – развела руками.

– Извини, малыш, – обычно говорит она, когда я поднимаю этот вопрос, – пока мы не можем этого себе позволить.

Без музыки я глохну, слепну, брожу в темноте…

Кроме того, мне приходится слушать, как Людмила терзает бедный инструмент. Мы участвовали вместе в нескольких конкурсах. Я знаю, как ей доставалось второе место – приезжал её отец и просто орал на всех, запугивал, угрожал. И жюри предпочитали не связываться. Моё первое мне всегда доставалось честно. И вот теперь она лишилась своего главного конкурента. Может претендовать и на первые места.

Мне не жалко.

Мне до зуда в пальцах хочется играть.

Дожидаюсь, когда она уезжает в торговый центр со своей няней – да-да, ей тринадцать, а у неё ещё няня, и моей мамой (с ней мама тоже чаще, чем со мной, и хотя Люда её ненавидит и унижает при каждом случае, мама не оставляет попыток выслужиться, завоевать доверие) – достаю единственные ноты, которые у меня остались: подарок коллектора с необычными глазами, расправляю страничку и сажусь к роялю.