Мама отстраняет меня, заглядывает в лицо, опять нервно улыбается:

– Никита Дмитриевич пригласил нас пожить у него, – торопливо бормочет она, словно боится, что её сейчас остановят.

И Семёнов действительно сводит густые брови к переносице:

– Мира! – рычит он. – Не ври ей! Приучай принимать правду!

Мама вздрагивает, сжимается, закрывает глаза руками…

– Что такое? – интересуется мужчина. – Неужели так сложно сказать?

Мама всхлипывает громче. Острая жалость пронзает меня: почему этот противный человек так говорит с моей мамой?

– Не надо, – стараюсь говорить спокойно, вспоминания уроки Настасьи Карловны, – я поняла. Вы хотите, чтобы мама вышла за вас замуж?

Семёнов запрокидывает голову и… нет, не смеётся, ржёт, заставляя маму сжиматься ещё сильнее. А отсмеявшись, уставляется на меня:

– Ты, правда, так думаешь? Замуж?

Киваю.

– Ведь для этого мужчины приходят к женщинам.

– Какая милая незамутнённость! – ухмыляется этот тип. – Нет, девка, не только для этого. Твоя мама будет моей подстилкой. А тебя беру с собой потому, что она пообещала, что ты не доставишь проблем. Как только начнёшь – вылетишь в детдом. У меня есть дочь и сын. Мне их спокойствие важнее… – поворачивается к маме. – Мира, у вас десять минут. Собирайтесь.

Она кивает, хватает меня за руку и тащит прочь.

– Мама, – говорю, – я не хочу ехать к ним. Ты разве не понимаешь? Он плохой! Он назвал тебя гадко – подстилкой! Он отправит меня в детский дом!

– Не отправит, Феёныш, – мама треплет меня по волосам, – я буду очень стараться.

– Мама, не разрешай ему называть себя подстилкой! – шепчу сквозь слёзы, обнимая её. – Помнишь, как учит Настасья Карловна: у женщины всегда должны быть гордость и достоинство…

– Достоинство, малыш… – хмыкает мама. – Иногда это роскошь… – и быстро переводит разговор на другое: – Давай собираться. Никита Дмитриевич не любит ждать.

Через десять минут мы были готовы. Брать особенно нечего. Нам оставили мелочи. Их мы и упаковали. Огромная чёрная машина увезла нас прочь…

… Дом у Семёновых меньше нашего, но мрачнее, приземистее. Если бы меня попросили оценить хозяев по виду их жилья, я бы сказала, что здесь живут злые люди. Жаль, я тогда не знала – насколько.

Люда встречает нас в холле.

Увидев меня, взвивается:

– А, это ты, гадина! Теперь ты мне ответишь за всё. Будешь лизать пол перед моими ногами!

– Мама, – пячусь я, – идём отсюда скорее. Ты же слышишь её! Она не даст мне жизни!

Но мама лишь сжимает мне плечи, жалко улыбаясь под ненавидящим взглядом Семёнова.

– Научи свою девку правилам, а то я научу! – гаркает он.

Мама кивает, как болванчик, твердит:

– Обязательно… обязательно…

– Идите, – кивает он, – ваша комната вон, под лестницей… Оставишь её и ко мне, поняла…

Мама кивает, выжимает улыбку…

Когда мы проходим в гостиную, где находится та самая лестница, под которой мы будем жить, я вижу брата Людмилы. Тимофею лет шестнадцать. Он очень толстый. Настолько, что вынужден всё время сидеть. У него пустой остановившийся взгляд. Изо рта капает слюна, отчего на футболке огромное пятно. Увидев меня, он противно ухмыляется. Складывает одну ладонь в кольцо, а другой – вводит туда палец, двигает взад-вперёд. Понятия не имею, что это значит. Но выглядит так мерзко, что хочется помыться.

Никита Дмитриевич комментирует жест сына:

– Тим говорит, что когда ты, девка, вырастишь, он трахнет тебя.

И произносит это с явным удовольствием, превосходством.

Как гадко!

Трахнет, когда я вырасту? Ударит? Изобьёт?

Мне страшно. Так страшно.

Я понимаю, что мама не защитит.

А тут ещё Людка подогревает атмосферу:

– Добро пожаловать в ад, Феня Рубанова!