Джемма Ирина Критская

Огненный диск завис над черной горой, и у Джеммы было такое ощущение, что она распята на оранжевой траве, или нет – скорее она просто маленькая глупая букашка, которая выскочила из теплого уютного цветка, решив пересечь огромное, бесконечное поле, и заблудилась, потеряла направление, и это страшное солнце упало с неба, придавив ее к горячей земле.

В их городке всегда так было. Радостный, легкий и светлый день начинался жутковатым рассветом, когда светило размером с гору выползало натужно из-за черной гряды, меняло оттенки, переливаясь тяжелым светом, а потом, как будто сбрасывало с себя что-то, и уже легко и свободно двигалось по небосводу, даря тепло и живительный свет. Но к вечеру это снова откуда-то бралось, набрасывало на солнечный диск что-то огненно-свинцовое, и светлый день убивало тяжелым закатом, от которого хотелось спрятаться, забившись куда-нибудь.

Все жительницы их городка так и делали. Никто не любил эти часы, когда душа, как будто расставалась с телом, все старались уйти с улицы, и даже великая Рамона разрешала своим девочкам оставить работу, переждать страшное, а потом снова, когда тяжелый закат сменится ласковым вечером, продолжить работу, ну, или если нет желания, просто гулять по улицам, вдыхая аромат гор и моря.

И только Джемма в эти минуты не пряталась. Она, наверное, одна единственная выходила в это время на улицу. Ее тянула эта страшная сила, она упивалась этим ощущением – беспомощности и восторга, ей хотелось, чтобы ее затянуло в водоворот страсти и страха, и чуть разбавило мерный и скучный ритм их жизни. Рамона знала эту особенность Джеммы. Впрочем, она знала все про каждую из своих девочек, с момента зарождения их жизни в тонком, прозрачном стекле изящной колбы у них не было секретов от великой матери и от ее приближенных. Может быть потому, что все жительницы их городка были творением их рук – Рамоны, Румии и Рафаэллы. А может быть потому, что иметь секреты здесь не было смысла – вся жизнь их была похожа на мерный, текучий прозрачный ручей, текущий по раз и навсегда проложенному руслу.

…

Солнце меняло цвет, как хамелеон, в одну минуту перед глазами Джеммы, молитвенно прижавшей руки в груди, пронеслись сотни оттенков сначала красного, потом фиолетового, и, наконец, черного, диск потускнел и погас, и теплый пахучий ветерок ласково и успокаивающе коснулся обнаженных плеч девушки. Опустившись на влажную траву, которая шелково приняла в свои объятия ее обнаженные бедра, Джемма утерла слезы. Она всегда плакала в этот момент. Как будто чувствовала что-то. Вот только не знала что…

– Ты опять плакала, девочка? Мать будет недовольна, она хоть и терпит эту твою привычку, но она ей не нравится. Оденься, ветер становится холодным. Да и дежурство твое в инкубаторе, ты забыла?

Румия всегда была ласкова с Джеммой. Особенно с ней, хотя в их среде не приветствовались такие вещи – выделять кого-то из жительниц Матери не имели права. Но эта высокая, худая, как скелет женщина, с носом, похожим на клюв и узкими сухими губами не могла справится со своей любовью к маленькой, хрупкой девочке с круглыми, голубыми и совершенно детскими глазами. Эта любовь вспыхнула тогда, в тот жуткий день, когда Румия проспала сигнал системы о сбое, в инкубаторе резко выросла температура и все зародыши погибли. Все, кроме одного… И первая Мать простила свою недотепистую помощницу, и даже разрешила попытаться спасти выживший эмбрион. И Румия ее спасла. Полюбив навсегда, как дочь…

Джемма подчинилась жестким сухим рукам третьей Матери, позволила себя поднять, укутать шарфом из нежной, шелковистой ткани, и отвести к дому. Она знала, что не подчиниться Румии не получится – та в состоянии поднять ее на руки, как пятилетнего ребенка и отнести туда, куда она посчитает нужным. Уже у крыльца Румия отпустила неразумною девчонку, стащила с нее шарф и хлестко хлопнула по маленьким ягодицам.

Обнаженной чтобы тебя больше не видела. Ты шутишь с Закатом, а он непредсказуем. Были уже случаи, зачем рисковать. Да и Рамона узнает, мало не покажется. Иди! На дежурство не опоздай.

… Джемма долго полоскалась в душе, смывая со своей белой, как сметана кожи порочный запах Заката. Она всегда явно чувствовала этот терпкий аромат – воздух в эти минуты был напитан запахом дурмана, полыни и пачули, смешанными с ночной фиалкой – той, которая тоненькими свечками цветет с предгорьях и называется смешно и сладко – Любка. Если бы этот запах разлить в черные хрустальные флаконы – таким духам не было бы цены, но его мало кто чувствовал, кроме нее, наверное, больше никто. И этот томный, почти болезненный аромат Джемма просто отдирала со своей кожи, иначе работать было бы невозможно, мысли становились странными и вязкими. А в инкубаторе надо было мыслить ясно.

Выпив две чашки кофе, даже не выпив – махнув их разом, как алкоголик водку, Джемма натянула костюм, гладко причесала свои белокурые кудряшки, стянув волосы на затылке в тугой кокон, плотной белоснежной повязкой утихомирила выбившиеся пряди. Внимательно рассмотрев свою стройную фигурку в зеркале, согнала назад все складочки своего ярко-голубого костюма, сидевшего на ней, как влитой. С сожалением окинула взглядом комнату – эх, с каким бы удовольствием она сейчас бы легла на свою любимый серебристый диванчик, подоткнула бы под голову маленькую, пышную подушечку, раскрыла бы толстую и тяжелую, как кирпич книгу (новое издание сказок на днях ей подарила Татта, милая толстуха-подружка) и заснула бы только перед рассветом. Но…

Вздохнув, Джемма резким движением распахнула зеркальные двери в коридор, и быстро пошла по узкому проходу в лабораторию.

Ключом, который открывал двери лаборатории были тепловые токи, исходящие от раскрытой ладони пришедшей дежурной. Ладонь надо было поднести к улавливателю, похожем на выпученный глаз, и токи эти должны были быть особыми – спокойными, ровными, даже равнодушными, иначе глаз прикрывал свое веко – блестящую металлическую шторку, и дежурная вынуждена была уйти, сообщив о своей несостоятельности главной ответственной – Рафаэлле. А Рафаэлла таких штук очень не любила, виноватая назначалась на черную работу, а по вечерам необходимо было посещать психолога – выравнивать психику. Джемма раз попалась на эту удочку, в тот день она поругалась с Мицуни – противная узкоглазая девчонка, похожая на коротконогого черного таракана, донесла Третьей Матери, что Джемма на закате пересекла залив на втихаря отвязанной у пирса лодке, и осталась в сосновом бору до рассвета, не вернувшись домой с гонгом. Румия рвала и метала, и ладонь Джеммы поутру дрожала потная, она даже не могла поднести ее точно к улавливателю. И тогда Рафаэлла, презрительно выпятив красивую, пухлую ярко-розовую губку идеально очерченного рта, тряхнула шикарной золотистой шевелюрой и указала Джемме на дверь.

– Три дня в канализационной, мыть трубы и каналы. И три дня в блоке утилизации, драить контейнеры. По вечерам – шесть сеансов у Иларии. Проверю сама.

Эти работы были ерундой, по сравнению с сеансами. Хотя – драить контейнеры, в которых маленькие не сформировавшиеся трупики насмерть прилипали к стенкам, страшные и расползшиеся, как раздавленные лягушки было удовольствием сомнительным, особенно, когда объекты были уже семи-восьмимесячными. Тогда Джемма с ужасом счищала размягченные ткани, стараясь не смотреть в полуприкрытые стеклянные глаза и клялась себе никогда больше не выходить из рамок спокойствия и равнодушия. А Илария…

Джемма разом запретила себе эти воспоминания, постояла, мерно подышав, потом закрыла глаза и покачалась из стороны в сторону. По совету Иларии призвала к себе черный свет, нырнула в него, поплавав в теплых плотных волнах, и уже совершенно спокойная протянула руку к улавливателю. Дверь чмокнула, как подавившийся бегемот и открылась. Джемма, мысленно поблагодарив страшную Иларию проскользнула в дверь, пока та не передумала, и, прислонившись к стене в первой секции пропускника постояла, глубоко дыша. Потом скинула с себя костюм, распустила волосы и вступила в звонко журчащую синевато-мертвенную струю, которая жадно поглотила ее ноги почти до колена. Кожу щипало, но Джемма терпела, ткнув кнопку таймера она ждала окончания цикла. И после щелчка, когда открылась дверь дезинфектора, она уже совершенно спокойно вступила в его хрустально-голубые струи, полностью отдалась их настойчивому трепету, чувствуя, как кожа становится чистой до хруста и практически стерильной.

Комбинезон тоже хрустел, как сделанный из целлофана, он и выглядел так – прозрачная ткань не скрывала тела, да и прозрачные стены лаборатории тоже не позволяли ничего скрыть. Джемма, морщась от касания грубоватой ткани к раздраженной коже, прошла к первой линии, взяла планшет и коснулась перчаткой клавиатуры.

В первой линии инкубировались эмбрионы сразу после оплодотворения, с ними было немного проблем, надо было только отобрать брак, скинув его в контейнер. Здесь Джемма работала легко, в этих округлых образованиях, даже при разглядывании в мощный микроскоп еще нельзя было найти человека, надо было только быстро и ловко работать пинцетом с жутковато изогнутыми острыми браншами, стараясь сжать их посильнее, чтобы у эмбрионов не осталось даже маленького шанса.