– Вот видишь, сами гуляете, а мне нельзя!

Аллу Леонидовну задели за живое слова сына:

– Он гуляет, а не я!

Вдруг, неожиданно для самого себя, наверное, слишком много сегодня думал о любви, Игнат задал матери вопрос:

– Мам, а ты его еще любишь?

Вроде бы сегодня никто не объявлял ночи откровенных вопросов и ответов, но как-то само собой пришло время озвучить то, что давно камнем лежало на душе, и Алла Леонидовна просто, коротко и недвусмысленно сказала:

– Нет!

– Понятно… Доброй ночи!

– Ты не голоден?

– Нет, спасибо!

– Тогда, добрых снов, сынок!

Алла Леонидовна долго не могла уснуть. Ее не терзала больше нестерпимая обида на Федора. Неожиданно для себя, сказав сыну, что больше не любит мужа, она ненадолго почувствовала, что их отношения с Федором Петровичем не тревожат ее. Опустив лицо в охапку подаренных Сергеем роз, Алла снова и снова вспоминала, как Пинчук целовал ее руку. Хилые осенние цветы, несмотря на свой роскошный вид, уже безнадежно опустили головки, но неуловимый запах их быстрого увядания пробуждал давно забытые эмоции.

Не спалось и Игнату. Он вышел на балкон, набросив курточку, и, несмотря на промозглую, холодную осеннюю ночь, курил и долго смотрел в сторону города. Его романтическому настроению больше соответствовало бы вдохновенное созерцание звездного ночного неба. Но свод небесный был наглухо задернут тяжелыми непроницаемыми тучами. Игнат вынужден был ограничиться упрямым наблюдением за жалкими осколками городских огней, мерцавшими в этот поздний час, ожидая, что наступит момент, когда все окна во всех домах погаснут. Он тоже думал о Сергее, едва справляясь с ворохом новых, незнакомых чувств.

В эту ночь Игнат так и не дождался, пока погаснет последнее окно. С тусклым рассветом на смену горевшим всю ночь окнам-совам пришли новые – жаворонки, за ними люди просыпались, собирались, спешили на работу.

      Игнат жадно, отрывисто дышал широко открытым ртом. Каждый новый вздох давался с трудом, колкие глотки воздуха раздирали глотку так, что слезы выступили на глазах. Было больно, но весело. То же творилось и на душе. От мыслей о Сергее все сильнее щемило в груди, но эта боль с каждым ударом сердца становилась все желанней и упоительней.

***

Когда дверь подъезда институтского дома со скрипом закрылась за Игнатом, Пинчук резко нажал на газ, и рванул в сторону Лиманов. Что-то неладное творилось с ним. Высокая, нескладная, еще мальчишеская фигура Ната стояла у Сергея перед глазами. Сначала жалкие взгляды юного педераста, брошенные исподтишка, вызывали лишь обычное брезгливое презрение, смешанное с непреодолимым желанием отомстить старшему Кольцову. В голове даже быстро созрел новый план мести. За ужином в «Морских просторах» он мысленно смаковал, как с удовольствием поиграет с несмышленышем.

Но уже на маяке нелепое, неподдельное смущение парня, его робкие попытки обратить на себя внимание, и мягкая, дрожащая улыбка на припухших губах стали теснить лихорадочный азарт загонщика в чувствах и мыслях Пинчука. Предательски подкралась жалость, почти нежность, к странному беспомощному существу, в карих глазах которого все читалось яснее, чем в букваре. Сергей испугался самого себя. Он хотел мальчишку, но не знал, чего больше в этом нарастающем желании: мстительной злости, сытой прихоти, соблазна ощутить безраздельную власть над юным влюбленным существом или того, о чем он со своим прошлым, не мог признаться даже самому себе.

Пинчук резко затормозил перед двухэтажным кирпичным домом с неоновой вывеской «Мотель». Это был один из его борделей под прикрытием придорожной гостиницы. Заспанная мамка-администратор, ярко накрашенная баба неопределенного возраста в парике цвета вороньего крыла, испуганно засеменила за ним по лестнице на второй этаж.