– Евгений Сергеевич здесь? – спросил он по-деловому, но затем, спохватившись, объяснил. – Я на выборы приехал.

Тогда она понимающе улыбнулась, растворила дверь пошире и, отодвигаясь в сторону, дала ему войти:

– Да, здесь. Как раз говорил, что регионалов ждёт.

Глеб вошёл внутрь, незаметно окинув девушку коротким, заинтересованным взглядом. Она была ещё совсем молодая, лет двадцати, не лишённая изящества, но очень уж тонкая, узкая в кости, отчего выглядела худой, даже костлявой. Её острые, обтянутые белой кожей ключицы заметно выпирали сквозь широко распахнутый ворот рокерского балахона, а на бледный, слегка выпуклый лоб падала прядь густых, выкрашенных в ядовито-красный цвет волос. Этот неестественный цвет, который Глеб обозвал про себя «вырви глаз», вдруг неясно вспомнился. Наверное, он всё же видел здесь эту девушку, скорее всего, на одном из концертов, но спросить прямо почему-то постеснялся.

– На кухне он сейчас, чай пьёт, – продолжила она тем временем. – Встал только недавно.

В приёмной стол «дежурного по полку» пустовал, поэтому Глеб, недолго думая, направился мимо него по коридору, туда, где с левой стороны невысокой деревянной перегородкой было отгорожено небольшое помещение, с электроплиткой в углу и длинными деревянными лавками, придвинутыми к низкому столу.

– Да, смерть! – приветствовал Глеб сидящих за ним людей.

Возглас «Да, смерть!» являлся официальным партийным приветствием, наводившим ужас на многих обывателей, но, вместе с тем, живо привлекавшим в ряды партийцев людей решительных, дерзновенных.

Поначалу Глеб плохо понимал его истинный смысл, заворожено реагируя лишь на ту форму, в которой оно обыкновенно употреблялось (зычный выкрик, сопровождавшийся вскидыванием вверх правой руки со сжатым кулаком). Самозабвенно его выкрикивал, вскидывая кулак, и сам, особенно во время уличных шествий. Та ещё картина получалась: несколько десятков парней дружно впечатывают берцы в асфальт, синхронно потрясая при этом кулаками: «Да, смерть! Да, смерть! Да, смерть!», а остальные участники протестной демонстрации, не говоря уже о толпящихся на тротуаре зеваках, только молча взирают на них – кто с изумлением, а кто и с испугом. Это заводило партийцев ещё больше – и они громыхали ногами упоённее, кричали громче, надрываясь до хрипоты: «Да, смерть! Да, смерть! Да, смерть!».

Евгений Сергеевич неоднократно и терпеливо разъяснял партийцам, что их приветствие заключало в себе огромную философскую глубину, и при всём внешнем сходстве его нельзя было и близко сравнивать ни со знаменитым кличем испанских фалангистов «Viva la muerte» («Да здравствует смерть!»), ни с известным латинским изречением «momento mori» («Помни, что умрёшь»). Их партийное «Да, смерть!» органично включало в себя и то, и другое: и нарочито лёгкое, даже дразнящее отношение к тому, чего в душе боится всякий, даже самый храбрый человек, и спокойное, фаталистичное осознание неизбежности жизненного финала. Подобное приветствие с самого начала настраивало партийцев на очень серьёзный лад, невольно заставляя каждого из них помнить о том, что повседневные партийные дела направлены в будущее, устремлены в вечность, и что когда придётся сражаться за Родину, то пощады не будет ни врагам, ни себе. И чем дольше Глеб находился в партии, тем отчётливее начинал это понимать.

Первым навстречу поднялся Евгений Сергеевич, невольно заслоняя размашистую надпись, выведенную чёрной краской во всю кухонную стену: «Все заслуги перед Партией аннулируются в полночь!». В последнее время этот лозунг превратился в подлинное кредо партийцев, ценивших в людях не только преданность организации, но и скромность.