Так, на третий день после смерти, окончилось, наконец, земное бытие эрдельтерьера (не совсем чистых кровей), наречённого гордым именем Ричард.


* * *


…А вокруг заброшенного «вольера» той весной необычайно буйно разрослась вдруг трава… Но Рич её уже не видел, и некому было вслушиваться в её таинственные шорохи по ночам.

Тишина

«Если я кажусь свободным, то лишь потому, что всё время бегу».

Джимми Хендрикс

Мне раньше часто снился океан. Не уверен, но вроде бы началось это, когда был я в армии… А служил в самом центре огромной чёрной пустыни; жара там превосходила всякое воображение. И посему солнечный удар считался в нашей части делом как бы вовсе обыденным, привычным – в особенности, после интенсивной строевой подготовки, приключавшейся с угрюмой неизбежностью всякий раз, как ротный наш хватит лишку (а хватал он его частенько)…

И вот однажды, отлёживаясь очередной раз в медпункте, я обнаружил в прикроватной тумбочке невесть кем забытый библиотечный томик В. В. Маяковского. Содержимое армейской библиотечки нашей, как было тогда заведено, отличалось крайней идейной отточеностью, так что выбор был невелик; но как раз Маяковского я вполне уважал, и принялся читать. Наткнулся вот на эти строчки, помню их до сих пор:

Я с ношей моей
Иду спотыкаясь
Ползу дальше на Север
Туда где в тисках бесконечной тоски
Пальцами волн вечно рвёт грудь океан-изувер
Я добреду усталый
В последнем бреду
Брошу вашу слезу
Тёмному богу гроз
У истока звериных вер
В. Маяковский, 1913

Тогда, мне кажется, оно и началось.

Океан являлся мне не так, чтоб слишком уж часто, однако вполне регулярно. И всякий раз представал иным… во сне. В жизни я никогда океана не видел, да и навряд ли уж доведётся.

Я так мечтал
увидеть
Его солёные просторы
И облака висящие над ним свинцово
И клочья пены у подножья скал
Так долго так мучительно мечтал…

Удивительным образом сны эти действовали на меня: они дарили ощущение, которое словами непросто передать… Чем-то похоже на свежий бриз… Переполняя лёгкие, он вызывал нечто вроде лёгкого опьянения, беспричинной, искрящейся радости – от странного чувства какой-то полной, всеобъемлющей свободы. И чувство это сохранялось ещё некоторое время после пробуждения, пусть ставшее значительно бледнее наяву, но всё же!


2.


Впрочем, глупости всё; дело не в этом. А дело в том, что с недавних пор всё изменилось. Нет больше океана, не вдыхаю я во сне солёную свежесть его дыхания; не просыпаюсь от злобного крика чаек. И снится мне теперь (вот уж с год, наверное) какой-то город. Понятия не имею, существует ли он вообще и если да – то где расположен… более того, даже когда. Я вообще знаю о нём совсем мало – но в то же время и поразительно много. Мне известно, что называется город Масхарт; однако затруднюсь определить и часть света, и страну, и даже язык, на котором здесь говорят (и который во сне я превосходно понимаю, а наяву не могу припомнить ни слова на нём) … Только название. Масхарт.

Впрочем, о городе я успею ещё рассказать; в конце концов, это всего лишь сны, не правда ли? Так что начну я, пожалуй, совсем с другого – а именно…


…да пожалуй, с того, как однажды ночью, где-то с год назад, валялся я, мучаясь привычно бессонницей, и смотрел фильм, фраза из него так врезалась мне в память, что, скорее, забуду свой океан, но с этим, уверен, буду жить до самого конца…


«Это как трещина в твоём рассудке – ты чувствуешь: что-то не так, однако не можешь понять, где и в чём. При этом ты точно знаешь, ты уверен: с миром что-то происходит… Сейчас, вот теперь – но ты не способен понять, что именно… Это растёт, ширится… Ты знаешь, о чём речь?»