Я знал. Ещё как знал! Только у меня не было (и по-прежнему нет) простых ответов, как у героя того фильма. Мир менялся, я это чувствовал, но ни черта не мог ни в чём разобраться… даже в себе самом. Но мир изменился и продолжал меняться, уж это точно.

И кажется, тогда же мне приснился сон о городе, от которого остался теперь в памяти лишь обрывок; впрочем – самое как раз важное, я думаю.

Угрюмо.

Это слово будто пропитало город – весь, от весёлых некогда трущобных цветастых кварталов до сине-зелёных мраморных плит набережной под свинцовым небом, мутно неверным в часы утреннего прилива и до сумерек, когда приходил отлив. Приливы, отливы… День. Ночь. Всё шло вроде бы той же неизменной чередой – но во всё, во всё

вжилось / впечаталось / впиталось / проникло угрюмо

…И ещё одно слово неизменно приходило на ум:

Скорбь

Не совсем понятно – какая, о чём или о ком, и почему, но – скорбь

Слово возникало в голове непроизвольно, исподтишка, вкрадчиво… И – Угрюмо.

Всегда бывает много тяжелее, когда нечто привычное и милое сердцу, а паче того – некто, кого привык считать незыблемо существующим в твоей жизни, реальным, как сама она, внезапно… Нет, не умирает – меняется.

Меняется странно, чтобы не сказать даже страшно, и уж во всяком случае, – страшновато. Куда легче вынести, когда он просто уходит, уходит попрощавшись или нет, навсегда или на время, по какой-то причине или без неё… Но нет его больше в твоей жизни, и нет этого кошмара: жить с ним и дальше, не с таким. Вроде бы и с ним же, но каким-то непонятно другим… Чужим. Даже чуждым вдруг. Вот что по-настоящему страшно.

Да, мир изменился и продолжал меняться… Иногда плавно, почти незаметно, иногда же – скачком, вдруг. Скажем, дошло уже до того, что и собственное жилище, дом родной, где, как говорится, и сами стены помогать должны бы – опостылел окончательно. Те самые стены начали нешуточно давить на психику, заставляя метаться бесцельно по комнатам… мебель, что казалась некогда уютно-привычной, приобрела вдруг вид ужасающей, нестерпимой нищеты и убогости; да что там! – если сам я себе казался каким-то конченым, отжившим своё, ни на что уж более не способным…

Тяжкие волны мутного в это время года Залива Сгинувших медленно перекатывались по сонной гавани… На город опускалась ночь.

* * *

…Итак, мир продолжал меняться, ничто в нём отнюдь не собиралось, судя по всему, возвращаться на круги своя.

И получается, что нужно жить в изменившемся мире.

А относительно снов – город в те времена я видел не так уж часто. Но бывало.

Как-то непривычно тихо стало в Масхарте с тех пор, как кончилось (пусть малой кровью, но большим позором) осеннее восстание. Тихо и тягостно… муторно как-то. Что сталось с тобою, Масхарт, городом Ветра, Гордый город? Всё здесь, кажется, если не спит, то готовится к долгому сну. Но при этом заранее ясно, что сон не принесёт успокоения, а скорее всего – и не сон это будет, скорее кошмар…

…И всё неуловимо изменилось. На базарах – привычное изобилие; да только и товар какой-то не тот: вроде с фальшивинкой, что ли; и народ базарный – что продавцы, что покупатели – непонятно с чего были злы, ругливы… не те.

Но главнее даже не это; главное – это смутное ощущение незримой, но почти физически ощутимой тени, повисшей над каждым из бесчисленных торжищ города. И ещё: появилось вдруг неведомо откуда множество странных людей: застывшие, как статуи, в полной неподвижности сидели они на изразцовых мостовых, неотрывно глядя прямо перед собой в какую-то им одним ведомую пустоту; и абсолютное безмолвие их таило в себе, казалось, скрытую угрозу.