– А можно достать настоящего тигра? – спросил он, подбирая деталь.

– Зачем? – спросил Томас, опуская хлыст. В его глазах явственно читалось отвращение.

– Мне кажется, людям не нравятся машины, – осторожно начал Штефан. – Люди злятся на машины, ну по крайней мере рабочие, а кто не злится – тех они раздражают. Машины – это грязь, грохот, болезни. Люди просто руками мало работали, – поморщился он, вспомнив, как злила его необходимость с утра до вечера копаться в огороде, когда с этим прекрасно справился бы дешевый механизм.

– И что же?

– Ну знаете, я слышал, что в Рингбурге какие-то люди… дисъе…

– Дисъюнгцион, – подсказал Томас.

– Да, «разделенные», кажется… или «отделенные»?.. В общем, вы знаете, кто это. Которые ложки и стулья руками делают и за бешеные деньги продают.

– И причем тут это чучело?

Штефан зажмурился и прошептал строчку из Колыбельной на родном языке, добавив в конце совершенно богохульное ругательство.

– Представьте себе, прыгает механический тигр… ну за зеркало, или в яму, или как это у вас там делается, – выпалил он, – и в полете превращается в настоящего. Мне кажется, людям… понравится.

– Ты не сказал «будет красиво», – заметил Томас.

Штефан поморщился и отвернулся. Ну конечно, он сказал глупость. Полез учить человека, который и без него прекрасно справлялся.

– Цирк – не музей и не театр, – решив, что терять уже нечего, сказал он. – Это там могут что-нибудь показать, а люди заплатят и похлопают, чтобы за умных сойти. Значит, нужно, чтобы людям нравилось, а потом уже чтобы было красиво. В этом разница. Извините.

Когда он наконец решился посмотреть на Томаса, ожидая злости или, еще хуже, разочарования, Штефан увидел, что фокусник улыбается.

…

Дирижабль приземлился в Кродграде глубокой ночью. Штефан вышел на аэродром, и в его лицо вгрызлась морозная синяя темнота, расцвеченная золотыми огнями причальных мачт. Он торопливо открыл сумку, достал забытый платок, что покупал Хезер, и накинул ей на плечи.

Если бы не проклятая революция, левиафан и встреча с Томасом, он бы сделал все правильно. Позаботился бы об одежде и согревающих эликсирах, обманывающих холод. Но он сорвался, напился, и прилетел в Гардарику даже без шапки.

Хезер торопливо коснулась ледяными губами его щеки и накинула платок на голову.

Готфрид, казалось, вовсе не мерз. Он стоял в тонком шерстяном пальто, сжимал побелевшие пальцы на ручке саквояжа и щурился в колючую синь, тающую снежинками на лице.

– А я слышала, что тут задешево можно даже соболиную шубу купить, – мечтательно сказала Хезер, дуя на пальцы.

– Если бы тут меха не были дешевыми – страна бы обезлюдела, – растерянно пробормотал Штефан.

Снег сухо хрустел под ногами. Совсем не такой, как рыхлая, подмерзшая каша в Морлиссе или тающая слякоть Лигеплаца – здесь снег был безжалостным хищником, кусающим за ноги сквозь тонкую кожу ботинок.

Штефан обычно никого не нанимал рядом с вокзалами и аэродромами, но теперь выбирать не приходилось – ему казалось, что на макушку кто-то тонкой струйкой льет ледяную воду. Поэтому увидев экипаж у выхода, он без лишних церемоний пихнул в бок сонного извозчика и назвал адрес гостевого дома, куда должна была заселиться труппа.

В экипаже было ненамного теплее. Хезер куталась в платок, став похожей на местную расписную куклу, Готфрид молчал, иногда задумчиво поглаживая шарф. Штефану тоже не хотелось разговаривать. Ему и так казалось, что с каждым выдохом из него выходит тепло.

Над воротами дома, у которого остановился экипаж, горел единственный синий фонарь и вывеска, которую Штефан не смог прочитать.