– Не знаю, что он сделал, – мягко сказал Готфрид, – но если вы чувствовали что-то хорошее…

Штефан нехотя кивнул. Ему не хотелось рассказывать о мороке, который не рассеялся даже когда за ним прилетел дирижабль. К тому времени он начал видеть кровь на палубе, но родители, живые и здоровые, сидели рядом. Мать гладила его по голове и что-то говорила, доброе, теплое, целительное.

– Он давал вам что-то пить? Может, что-то колол?

Штефан снова кивнул. Он смотрел на окровавленную палубу с дирижабля. Мать и отец стояли, обнявшись, и махали ему, прощаясь. Тогда он возненавидел такие иллюзии, но все же был благодарен герру Виндлишгрецу за то, что не сошел с ума на корабле, полном мертвецов.

– Тогда думаю дело в этом. Но не станем же мы, в самом деле, примешивать наркотики в напитки зрителям, – улыбнулся Готфрид.

– Эй, мне тоже интересно, чего там нельзя зрителям показывать, – Хезер села рядом. – Штефан вообще-то ужасный ворчун и не очень умеет радоваться.

– Это неприятно, – предупредил Штефан, глядя, как она протягивает Готфриду руку.

– Радоваться?..

Она замолчала, и сознание в ее глазах померкло. Остались пустые темные стекла. Губы растянулись в неестественной улыбке, обнажив зубы. Штефана передернуло – верхняя половина ее лица оставалась неподвижной, а нижняя рисовала улыбкой и морщинками истеричное счастье.

Не выдержав, он отдернул ее руку. Пальцы словно прикусило электрическим разрядом. Хезер всхлипнула и обмякла у него в руках.

– Эй, – позвал он, убирая несколько прядей с ее лица. – Ты как?

– Фу, – коротко резюмировала Хезер, не открывая глаз.

– В юности я попытался удивить подружку. В постели, до того мне уже казалось неэтичным… она умная девчонка. Похватала вещи, хлопнула дверью, но потом написала, что чувствует себя так, будто я над ней жестоко надругался, и ничего с собой сделать не может. Даже извинилась, представляете, – горько усмехнулся он. – В общем, я думаю лучше мне заняться мороками.

– Наш чародей подсвечивает гимнастам снаряды, – вспомнил Штефан. – Они никогда не жаловались…

– Это мелочь. По мелочи – можно, к тому же тут такое дело… они ведь хотят видеть снаряды, верно? А вы радоваться не хотели.

– Люди приходят в цирк радоваться, – заметила Хезер. Она выпрямилась и вытерла мокрое лицо платком.

– Бросьте. Чтобы это сработало, человек должен вприпрыжку нестись на ваше представление, с полностью открытой душой. Много у вас таких зрителей?

Штефан задумался.

Начало нового века было удивительным временем. С одной стороны – паранойя и пресыщенность, с другой – он видел совершенно детский восторг на технологической выставке, когда молодой ученый из Кайзерстата показывал фиолетовые электрические молнии. Или когда открывали новую картину какого-нибудь известного художника. В моде были огромные полотна на исторические темы, со множеством фигур и проработанными деталями. Штефан сам видел, как люди надолго замирали, словно завороженные – они смотрели на совершенно неподвижное изображение, но в их глазах виднелись сполохи живых сцен.

Поэтому толпа и не принимала новых художников из Флер – импульсивных, нарочито примитивных, передающих движение несколькими хирургически точными мазками. Штефану эти картины нравились, но он понимал, чего люди ждут от живописи – долгих эмоций, которые нужно выискивать самим. На этих картинах эмоция была обнаженной, выставленной на обозрение.

А каким художником был Томас? Какой картиной было их представление? И с какими чувствами люди на самом деле шли на их представления?

– Я не знаю, – вслух ответил он на свой вопрос. И на вопрос Готфрида тоже: – Не знаю.