Он приготовился стучать или звонить, но стоило им выйти из экипажа, как к воротам не спеша подошел высокий старик с еще одним фонарем. Что-то сказал, махнул рукой.

– Спрашивает, вы ли будете циркачи, – усмехнулся Готфрид.

– Так ответьте ему, – раздраженно бросил Штефан.

– Он не хочет слушать ваш ответ, он жалуется на мальчишку, от которого пахнет бензином, и на отца, который ругается с дочерью. И говорит, что вы должны ему за посуду.

– Папаша – точно Эжен Ланг, – глухо сказала Хезер из-под платка, которым закрыла лицо. – Удивительно, что этот милый человек до сих пор думает, что Энни дочь Эжена, они же вообще не выбирают места и пялятся, как кролики! Давайте в дом зайдем, или дед нас не пустит, пока не отчитает?

Когда они наконец-то зашли в темный, натопленный обеденный зал, Штефан почувствовал, как оттаяло и звякнуло слово «должен».

– Эй, э-э-э, Готфрид, что этот старый хрен говорил про посуду?!

– Что ваши люди перебили у него половину тарелок. И будьте осторожны, он может вас понимать.

– Класть мне на…

– Штефан! Хе-е-езер! – раздался звонкий женский голос из угла перед камином, и Штефан понял, что пропал.

Энни была трезва, взъерошена и явно очень довольна собой. Странное шерстяное платье, видимо, было подпоясанной рубашкой Эжена и плохо сочеталось с гетрами в помпонах и голыми коленками. Штефану было холодно на нее даже смотреть, поэтому он, буркнув что-то приветственное, увернулся от объятий и сел на пол к камину, не снимая пальто.

– Хозяин? Э-э-э герр? Сударь! – вспомнил он слово, а потом, мучительно напрягая память, попытался объяснить, что ему нужно: – Чай?.. Спирт, нет, алкоголь?..

– Сбитень, – подсказал Готфрид хозяину и сунул ему купюру.

Старик неприязненно посмотрел на чародея, потом на деньги, и ушел, оставив Штефану камин и тараторящую Энни.

– Хезер, машери! Мы думали, вы не приедете, а мы замерзнем, такая ужасная страна, Хезер, тут темно, а снега-то, представляешь сколько здесь снега, а как твои канарейки, ой, живые, славные птички, ты не поверишь, что вчера случилось!..

Шефан встретился глазами с Хезер. Она стояла в полурасстегнутом пальто и одними губами шептала «помогите». Он отвернулся и протянул к камину руки.

Неожиданно стало тепло и спокойно. Вот он и дома.

…

Следующие сутки Штефан спал, ел и решал мелкие проблемы – рассчитал Ника Блау, к огромному его, Ника, счастью, торговался с хозяином за битые тарелки, выслушал примерно треть всех жалоб Энни, помог осветителю починить фонарь, купил себе шапку, отвратительно напоминавшую ту, каракулевую из приюта. Даже успел порепетировать с Готфридом в пустом театре.

Мороки у чародея выходили слишком яркие, почти нарочито фальшивые. Штефан махнул рукой – он не художник, не Томас. Пусть будут такие, все равно другого чародея и времени возиться с этим у него нет.

Эжен метал ножи во вращающееся колесо с нарисованной человеческой фигурой, и на рукоятке каждого вырастал цветок – яркий, искрящийся фальшью, но, как заметил Штефан, гораздо лучше различимый с задних рядов.

Механического тигра они возили с собой, иногда включая номер с ним в программу. Он терял актуальность, машины давно были популярны, но все же каждый раз, когда красота и жизнь побеждала механическое – и уже изрядно ржавое – уродство, по залу проносился восхищенный вздох. Реалистичного тигра у Готфрида создать получилось. Штефан видел, как он побледнел к концу репетиции, и не мог понять, чего испытывает больше – сочувствия или злорадного облегчения.

Ни один нормальный человек не захочет каждый вечер себя пытать, тем более за те деньги, что платил Штефан. Он хотел сказать Готфриду, что нужно репетировать каждый день до выступлений. Потому что все репетируют, и потому что у них не было права на ошибку. Но посмотрев, как чародей на заднем ряду вытирает лицо белым платком, дрожащим у него в руках, Штефан потер переносицу и сказал себе, что не хочет, чтобы Готфрид умер посреди выступления. Это будет очень, очень плохо, сказал себе Штефан, и куда потом девать дезертирский труп?