– Нет, Хезер, – пробормотал Штефан, глядя на кольца светящейся ленты за мутным стеклом. – Люди ничего не видели. Люди были в панике, они вряд ли могли думать, куда можно стрелять, а куда нет… Думаю, дирижабль специально послали, зная, что он упадет.

– Если это герр Варнау придумал – я была о нем лучшего мнения… А знаешь, что мальчик еще сказал?

– Что же?

– Что это большая удача. Что они не могли на такую даже рассчитывать. Что людей можно было запугать, что в первый день одними патрулями и морлисским гимном удалось заставить всех сидеть по домам, но теперь… теперь народ разозлится, сказал мальчик. Молоденький, рыжий-рыжий, как белка, и глаза светлые. Красивые мальчики в Морлиссе. Только злые.

…

Штефан заставил себя выйти на палубу только на следующий день. Его мутило, казалось, что в местах ударов под кожу вшили по свинцовой пластине, и стоило ему встать, как из носа начинала течь кровь. Густая, застывающая на усах, сколько ни вытирай. И Штефан позволял себе побыть в трюме еще час. И еще. И еще восемь, в безопасном полумраке, позволяющем обманывать себя. Даже к гальюну был выход по низу, и причин выходить на воздух Штефан не видел.

Хезер не лезла к нему с вопросами, не позволяла себе сочувствующих взглядов и вообще делала вид, что все в порядке. Только один раз, когда думала, что он спит, поднялась на палубу. Вернулась с двумя ломтями хлеба, плошкой густого, остро пахнущего темного соуса и двумя кружками чая.

– Штефан? Поесть надо, ты так хрипишь, что слушать страшно.

– Я не сплю, – проворчал он. – Слышу, как хриплю, и мне тоже страшно.

– Ни секунды не сомневаюсь. Ты же думаешь, что подхватил легочную гниль, пока бегал вокруг госпиталя, а не простыл, валяясь в сугробе в одной рубашке.

– Ты знаешь, как распространяется легочная гниль? – спросил Штефан, забирая у нее кружку. Чай напоминал кипяченный сироп и при этом умудрялся горчить. – Врачи ходят в масках. Подумай сама – если признать, что она опасна, то придется изолировать пациентов, а их полгорода…

– Поэтому все знают, что она опасна и позволяют людям ее разносить, – поморщилась Хезер. – Перестань, я же тебе гадала – ты не умрешь от болезни, ты утонешь.

– Ты выбрала лучший момент чтобы об этом напомнить, – проворчал Штефан, недоверчиво принюхиваясь к соусу.

Он знал, что морлисские мореходы очень любят смесь масла, уксуса, патоки и пряностей, которую возили с собой с тех времен, когда на кораблях болели цингой. Но как можно получать удовольствие от этой дряни, так и не понял.

Впрочем, перебирать не приходилось.

С тех самых пор, как затонул «Пересмешник», Штефан не выходил в море. Он не находил никакого смысла постоянно ждать нападения змей и пиратов. Кто-то видел в морских путешествиях приключение, кто-то смирялся с риском, но Штефан предпочитал переплачивать за пересадки и тратить лишнее время. Сколько угодно времени, лишь бы снова не доверять жизнь неверной серости накатывающих волн.

Пока Хезер не спала и можно было курить, отвлекаться разговорами и чаем, Штефан еще надеялся, что легко дотянет до порта. Что можно не признаваться себе, что они на корабле, и тогда не будет никакого корабля.

Но стоило Хезер уснуть, погасив успокаивающий поток слов, как реальность сделалась едкой и беспощадной.

Реальность медленно плыла вместе с пароходом. Она цеплялась за хлопья ржавчины и чешуйки отошедшей краски на его бортах, проваливалась в оскаленную пасть, нарисованную на носу и мешалась с просыпающимся простудным жаром.

Сначала особенно отчетливым стал звук погружающихся в воду и вырывающихся на поверхность весел. Он не видел, как выглядят весла на этом пароходе, но это и не требовалось – все они были почти одинаковыми, искривленные паучьи лапы, задирающиеся, словно у мертвого насекомого, когда пароход стоит, и визгливо взбивающие в пену морскую воду, когда пароход идет. Пароходы всегда напоминали Штефану противоестественный гибрид таракана и носорога. И, стоит признать, вызвали куда больше симпатии, чем сентиментальные скорлупки механических парусников.