А над толпой…

Штефан впервые за весь сегодняшний, кроваво-снежный, безумный день, почувствовал настоящий ужас. Такого он не испытывал наверное с тех пор, как пришел в себя на корабле.

Тогда над палубой тоже завис маленький дирижабль, вылетевший из кайзерстатского порта, золотистая надежда в голубом небе.

Этот был похож на тот, что прилетел тогда за Штефаном. Старый, дешевый патрульный дирижабль, по которому растекались черно-красные пятна, оставляющие за собой задымленную серую пустоту и хрупкие треугольники шпангоутов.

«А если бы продолжали водородом наполнять… или гелием?.. Или чем они там наполняют, да какая разница, Спящ-щ-щий, что же тебе никак не спится спокойно…» – ошеломленно думал Штефан, глядя, как стремительно сгорает дирижабль – маленькая золотистая надежда – над толпой, которую, казалось, ратгауз уже не обнимал – зажимал в тиски.

Как кружат над головами почему-то молчащих людей черные хлопья горящей обивки. Как сминается хрупкий каркас, теряет форму и лепестком опускается.

Опускается.

Укрывает.

И наконец Штефан услышал первый захлебывающийся крик.

Штефан очнулся в полной темноте. Он не мог ни открыть глаза, ни разлепить ссохшиеся губы. Только чувствовал, как мир мерно качается вокруг и как горло забивает жажда, острая, колючая, как ветви ели.

– Штефан? – голос Хезер звучал совсем рядом, и он неожиданно для себя смог совершить невозможное – дернуться и вытолкнуть из пересохшего горла слова, показавшиеся главными.

– Беги, дура!

Потому что над толпой горит дирижабль. Потому что солдаты стреляют с крыш, и с земли тоже стреляют, потому что в Солоухайм есть чародей, умеющий насылать непроницаемую черноту, которая не страшна солдатам в черным масках, они видят, видят каждого, и как дирижабль горит над толпой, и Хезер не должно быть там, где…

– Все хорошо. – Ледяная рука легла ему на лоб, оборвав потревоженный лихорадочный ворох мыслей. – Тебя вытащили. Даже домой привели…

Хезер убрала руку, и там, где она прикасалась еще целую восхитительную секунду оставался прохладный след, медленно затягивающийся сухой коркой боли.

– Не нашел, – коротко бросил Штефан, по-прежнему не открывая глаз.

– Его уже вряд ли кто-нибудь… – тихо ответила Хезер, помогая ему приподняться и прислоняя к его губам прохладное стекло стакана. – Тебя мальчик привел, рыженький такой. Очень торопился от тебя избавиться, но ему Бен сказал довести «херра циркача» до дома.

Он почти не слышал, что она говорит, и его это мало волновало. Потому что в стакане была вода, и когда она кончалась, Хезер наливала еще. А в воде, судя по привкусу, были капли, постепенно рассеивающие головную боль. Вот это имело значение. А все остальное, если у них над головой не горит дирижабль – нет.

– Я что, сам шел? – все-таки спросил он, в тягостное мгновение, что она наполняла стакан.

– Шел, даже ругался, – вздохнула она.

– Отлично, – Штефан вылил на ладонь остатки воды и попытался промыть глаза.

– Нет, не надо! Я тебя мазью от отеков намазала, ты бы рожу свою видел…

– Я не могу увидеть свою рожу, Хезер, потому что ты просишь меня не открывать глаза, – проворчал он, ощупывая лицо кончиками пальцев. Кожу действительно покрывал слой подсохшей мази, а на носу обнаружилась странная проволочная конструкция.

– Судовой врач сказал сломали, – подтвердила она. – Ты теперь будешь кривоносый и храпеть.

Он хотел огрызнуться на ее неловкие попытки шутить, но потом осознал весь смысл сказанного и почувствовал, как ужас спазматически сжался в животе.

– Какой врач?!

Мир продолжал качаться. Штефан несколько секунд убеждал себя, что его просто мутит, и что это просто невозможно. Что он слышит, как мечутся в клетках канарейки, и что если открыть глаза – увидит те глупые обои в цветочек в их спальне.