Мысли становились все плавней и благодушнее. Успокаивал шорох весел, плотный, но мягкий дым, наполняющий легкие, мысли о стране, которая в воспоминаниях почему-то напоминала усыпанный сахарной пудрой печатный пряник. Штефан понимал, что в Гардарике был последний раз в двадцать лет, с Томасом, и он говорил, что каждый город там не похож на другой. И что сейчас ему вряд ли покажется похожей на пряник хоть одна страна, ведь взахлеб восторгаться крылечками и крышами он давно разучился, зато научился смотреть под ноги.

Но думать о крылечках, крышах и чае было куда приятнее, чем о змеях в черной воде.

– Курите?

Штефан растерянно обернулся. Хрупкая иллюзия разбилась сухим голосом, задавшим глупый вопрос. Впрочем, на него по крайней мере существовал правильный ответ.

Он разглядывал собеседника уже протягивая открытый портсигар. И жалел, что не остался в трюме. В Морлиссе он видел много таких мужчин – их словно подбирали похожими друг на друга, сероволосых, жилистых, со злыми тонкогубыми лицами.

Вера в Белого была совсем молодой. Ее адепты не верили, что мир снится Спящему, и что все закончится, когда Он проснется. Носили белые шарфы, завязывая их висельной петлей, для проповедей снимали театральные и концертные залы и редко говорили что-то обнадеживающее.

– Спасибо, – поблагодарил мужчина, прикуривая от пляшущего над ладонью огонька. – Это вас привела маленькая женщина с крысиной клеткой?

«Маленькая женщина с крысиной клеткой, – ошеломленно подумал Штефан, на которого эти слова произвели куда большее впечатление, чем обычное чародейское позерство с огоньком. – Да кто вообще так разговаривает?»

– Да, – вслух ответил он. Дым внезапно показался горьким и запершил в горле подступающим кашлем.

– Это вы были на площади у ратгауза, когда загорелся дирижабль?

– Да.

Штефан затянулся, но, как назло, оставалась еще половина папиросы, а выкидывать недокуренную было жалко.

– Знаете, почему он загорелся?

Он с трудом сдержался, чтобы не сказать «да».

– Потому что дети не очень хорошо устраивают перевороты и взрывают башни, – с плохо скрываемым раздражением ответил Штефан. Лицо собеседника оставалось непроницаемым, а папироса в сухих губах выглядела неуместной.

– Потому что Спящий проснулся, – равнодушно ответил чародей. – Меня зовут Готфрид Рэнди.

Эти реплики сочетались между собой еще меньше, чем имя и фамилия Готфрида Рэнди.

– Спящий… что? Послушайте, я не религиозен и не стану менять веру…

Ледяной ветер дернул белый шелк шарфа у Готфрида на шее, оставив в полумраке светлый росчерк.

– Проснулся. Как быстро вы понимаете, что сон закончился и наступила реальность, герр?..

– Надоши. Штефан Надоши. Я не понимаю, о чем вы говорите.

На самом деле он прекрасно понимал. Половина нищих в Морлиссе наматывали на шеи грязные светлые тряпки и рассказывали всем желающим (и нежелающим тоже) о грядущем конце света.

– Вы открываете глаза, герр Надоши, когда вам приснился особенно яркий сон, и несколько секунд не понимаете, где вы и кто. Вы еще видите обрывки своего видения, но оно тускнеет, рассыпается, и вы понимаете, что сон закончился. Ваш Спящий уже открыл глаза.

Штефан сильно сомневался, что люди предпочтут сменить многовековую религию на новую, чтобы не верить, что Спящий открыл глаза, а патетические речи, подстерегающие даже у продуктовых палаток, успели надоесть. В такие моменты он жалел, что знает морлисский язык.

Папироса обожгла пальцы. Штефан щелчком отправил ее за борт и улыбнулся.

– А вы, герр Рэнди, всем рассказываете эту чушь?

– Только тем, кто готов слушать, – ответил Готфрид, и Штефан различил в его светлых глазах ехидные искорки.