Можно представить, что через тысячи лет, новые люди будут по обломкам нашей цивилизации пытаться проследить ход наших мыслей, совокупляясь на осколках наших домов, церквей, икон, попирая наш скарб и прах; и с удивлением и смехом находя частицы прежнего мира, будут разгадывать смысл нас и писать увесистые цифровые тома толкований, теорий и историй прежних веков.

***

Каждый день Таборов просыпался от распирающего его бессмыслия. Каждый день он начинал с того, что искал во что упереться, ему казалось, что на голове у него вырос и чешется рог, который непременно нужно воткнуть во что-то, вонзить куда-то – в бабу, в картину, в идею, в новую великую жизнь, которая непременно пойдет от этого пронзительного акта, сродного тому, когда протыкают чем-то заостренным человеку брюхо. Это всегда прорыв, это всегда вперед – это освобождение. Как распороть мешок с подарками от деда Мороза, как взрезать запекшийся бок солнца, чтобы выглянул из разреза поглядеть на нас Бог. Впрочем, все это великое поползновение кончалось не иначе как втыканием себя – своей плотной крепкой опоры – в приятно-прохладное седло унитаза. Так начинался день. Так загнивал он с самого утра, так что к вечеру воняло даже у соседей. Это только ему, Таборову, казалось, что пахнет канализацией, но это разлагалась Вечность.

***

Время безжалостно в сопоставлении фактов, ты можешь пить дома чай, собираться в театр, или вообще – заниматься сексом с девушкой, а в это время в лесу, на болоте, будет замерзать твоя мать. Остается вести аскетически-праведный образ жизни повсеместно и всегда, если не хочешь, чтобы времечко шутило с тобой шутки. Не верьте мне, это просто новый виток деградации, я все наврал, запутавшись в своих альтер-эгах, как в шнурках от ботинок.

***

Все возможные на данный момент мухи прилипли к клейкой желтой закрученной ленте и погибли там от нехватки движения. Тех, что не сели на ловушку сами, поймал Таборов и прикрепил. И смотрел, как мухи мучаются в невозможности выбраться из клейкой манящей гадости. Не мудрено, что Таборову это наблюдения доставляла ряд физиологических и эстетических наслаждений, ведь он и сам представлял собой нечто подобное. Муха, влипшая в мерзость и барахтающаяся самоупоенно. Таборов жаждал движения. Но к любому действию, ему нужно было себя склонять. Каждый раз выбор стоял между писанием великого произведения и тем чтобы просто выйти на улицу.

Когда прекрасным солнечным днем он шагал по Красной площади в футболке «Папа Джонс», с пиццей под мышкой и высшим образованием за спиной, его патриотизм рос с каждым шагом с геометрической прогрессией. Поэтому работать он отказался. Работа теперь не мешала ему заниматься великим делом. Оставалось исключить из жизни мелкие привычки и обязанности, такие как прогулки, хождения в город и магазин, смотрения на птиц и людей, погони за машинами по обочине, разглядывание затученного и заоблачного неба, прятки от дождя, скитания в поисках духовной пищи, ожидания любви под столом с рукописями, которые не горят. Все это было то, чем он заставлял заниматься себя ежедневно. Хотя ему и нравился сам процесс, начальный импульс всегда давался через силу, и на протяжении всего прогулочного времени Таборов не переставал жалеть и думать о том, что ради вспышки кислорода в дыхательных органах своей жизнестойкой системы он оторвал себя от написания романа века и еще чуть-чуть отдалил то благодатное время, когда наконец-то Машенька встанет из-за стола, только что прочитав его однотомник, и скажет: «Да, великий человек был этот Таборов Павел Сергеич». Простая Маша из простой постсоветской капиталистической школы, в которой книги Таборова, конечно, будут запрещены, но дети будут ухитряться доставать их «из-под полы». Наверно, будут скачивать из интернета и распечатывать самостоятельно. Хотя к тому времени, Таборов думал, появится уже военный интернет, который вряд ли допустит распространение чего-то недозволенного. В общем, Таборов не знал – как, но хотел, чтобы будущие потомки читали его именно из-под полы, потому что в том и была великая ошибка: что русских классиков в советских школах давали, как кашку манную, а надо было специально обученными для того хулиганами скармливать девчонкам и пацанам классику из-за угла, под забором, в сортире, в дыму папирос и весящего топором мата, под косячок, под водочку, с разбавленным сульфатом натрия героином в шприце. Вот тогда пошло бы дело, вот тогда бы совсем другой эффект имел бы у советских детей даже Иван Сергеевич Тургенев.