Я вспомнил, как лежала на асфальте, тяжело хрипя, упавшая с восьмого этажа серая кошка. Недолго она хрипела.

– И потом я вы-со-ты бо-ю-юсь, – ревел я уже вовсю, не стесняясь. Запястьям моим было очень больно. Чувствовал я, что здесь не спасением пахнет, а снова страшным издевательством.

– Не дам тебе никаких денег, – обозлился я.

– Ну-ну, – сказал Валера, погладив меня по голове, – мы же братья.

Я хорошо знал эту его манеру замазывать свою жестокость притворной лаской или даже подачкой. Я хорошо знал, что это притворство, но всегда соглашался принимать его за подлинное сожаление или сочувствие. Потому что, во-первых, оно означало, что боевые действия на сегодня закончились. Ну, и конечно, сказывалась некоторая жид-коватость моего характера. Мишка Керзнер, бывало, всегда, как заврется, обращается ко мне за поддержкой: «Вот Вовик не даст соврать. Скажи им». При этом он не просто просит ему подыграть, а странное дело – требует засвидетельствовать вранье, как правду. Это всякий раз застает меня врасплох. С неопределенной гримасой полуутверждения-полуотрицания я повожу плечами и головой, не говоря ни одного слова, и мне страшно неловко за себя и за Мишку.

– Ну вот что, – сказал Валера, – тут должен быть какой-то выход. Точно – есть! Полезай-ка в диван, а я на него сяду. Никто и не догадается, что ты там.

– А воры? Ты им не протрепешься, что я в диване?

– Говорят тебе лезь, не протреплюсь. Может быть, не протреплюсь. Если будешь тихо сидеть.

Он поднял сиденье дивана, и я с отвращением и некоторым ужасом залез в его чрево. В диване хранились пожелтевшие траурные газеты, оставшиеся со смерти Сталина, которых я все еще… как бы это помягче сказать, – недолюбливал. Валера надвинул сиденье и с силой сел на него, у меня в диване стало темно и очень душно. Зато здесь совсем не было слышно скрипа входной двери. Первое время я еще пытался как-то не соприкасаться с гробовыми газетами, изо всех сил стараясь зависнуть над ними, но скоро устал и смирился. Вся внутренность дивана была засыпана мамой порошком от клопов. Я всегда как-то инстинктивно избегал химических запахов.

Если от нашего дома пройти по мостику через железную дорогу, потом перейти на другую сторону улицы и, спустившись по железной лесенке, пройти один дом в направлении к Казанскому вокзалу, то всегда нарвешься на отравно густой лекарственный запах. Там была какая-то лекарственная фабрика, что ли? Я всегда, проходя мимо нее, задерживал дыхание. Еще я задерживал дыхание, проходя мимо туберкулезного диспансера. Но тут я, вблизи страшной опасности заразиться туберкулезом, с затаенным дыханием припускался бежать. Это довольно непросто: бежать, не дыша. Пробежав открытое пространство внутреннего дворика, откуда туберкулезная бацилла вполне могла долететь до меня, я с маху садился на корточки и начинал дышать.

В диване же мне некуда было деться или убежать от густого облака дуста. Вы спросите: а как же при такой чувствительности к химическим запахам герой собирался заниматься химическими опытами? Здесь есть определенное противоречие. Дело в том, что мои страх и неприязнь к химическим запахам преодолевались моей любовью и даже страстью не собственно к химии, а к тому, что становилось возможным благодаря химии. Я имею в виду взрывы и пожары. Соляная кислота, например, при соединении с цинком давала свободный водород, который с несколько писклявым хлопком замечательно взрывался.

Прошла одна вечность, другая. Я тихо спросил из дивана:

– Валер, они еще не ушли?

– Сиди тихо, а не то они тебя застукают.

Странное дело. Я говорил очень тихо, а Валера почему-то совсем не боялся и говорил во весь голос. Но это не нашего ума дело. На то он и старший брат, чтобы не бояться. Хотя между мной и Танькой сообщение самое прямое. Если я забоялся, то мой страх быстро передается и ей, если она – то мне.