Слегка смягчившись, Олмстед сказал, что должен подумать, и согласился снова встретиться с Элсвортом через два дня, когда тот вернется из Мэна.

Олмстед все-таки обдумал предложение и уже начал видеть в экспозиции представившуюся ему возможность достичь того, к чему он долго и упорно стремился, но результаты такого стремления ни разу его не удовлетворили. Его карьерный рост обеспечился за счет незначительных, но систематических и постоянных результатов; он отказался от бытующего в свое время убеждения о том, что ландшафтная архитектура является просто своего рода амбициозным садоводством, и стал убежденным приверженцем идеи, что это не что иное, как отдельное течение среди изящных искусств, полноправная сестра живописи, скульптуры и градостроительной архитектуры. Олмстед ценил растения, деревья и цветы, но не за их индивидуальные свойства, а скорее за цвета и формы, которые они придают палитре. Обычные клумбы раздражали его. Розы переставали быть розами: они становились «вкраплениями белого и красного, видоизменяющими массы зелени». Его раздражало, что только некоторые люди, кажется, способны понять эффекты, которые он создавал так долго и с таким трудом. «Я проектирую и вижу перед собой тщательно и без спешки созданную аллею; чувствую ее мягкий, деликатный, задумчивый характер; форму рельефа, скрывающую диссонирующие элементы, и, наконец, дополняю проект подходящей растительностью». Слишком часто, однако, он, «возвращаясь на это место через год, находил все, сделанное им, в совершенно непригодном состоянии». А почему? А вот почему: «Моя жена буквально влюблена в розы»; «мне подарили несколько крупных норвежских елей»; «я испытываю слабость к белоствольным березам – такое дерево росло во дворе дома у моего отца, когда я был ребенком».

То же самое происходило и с важными городскими заказчиками. Он и Калверт Вокс [68] строили и совершенствовали Центральный парк с 1858-го по 1876 год, но впоследствии Олмстеду постоянно приходилось защищать парк от попыток предпринять с его ландшафтами что-то необдуманное, используя методы, которые он считал равносильными вандализму. Однако такое имело место не только в Центральном парке. Казалось, каждый парк подвергался подобному жестокому обращению.

«Предположим, – писал он архитектору Генри Ван Бранту [69], – что вы получили заказ построить большое здание настоящего оперного театра; и вот, когда строительные работы были почти завершены, а ваша схема внутренней отделки полностью разработана, вы получаете сообщение, что это здание будет использоваться по воскресеньям как баптистский табернакл [70] и что необходимо выделить место для установки громадного органа, а также для кафедры проповедника и купели. Затем, по прошествии некоторого времени, вы получите указание, что все построенное вами должно быть переоборудовано и меблировано таким образом, чтобы в некоторых его частях было можно разместить зал судебных заседаний, тюрьму, концертный зал, отель, каток на льду, хирургические клиники, цирк, выставку собак, зал для тренировок, бальный зал, железнодорожный вокзал и бойницу для стрельбы ядрами. Такое, – продолжал он, – практически всегда происходит с общественными парками. Прошу прощения, если я ошеломил или расстроил вас: для меня это причина, постоянно вызывающая злобу».

Олмстед был уверен, что ландшафтной архитектуре необходимы более широкие перспективы, которые, в свою очередь, должны привести к большей убедительности и правдивости. Он понимал, что выставка может этому способствовать, если этому мероприятию будет уделяться такое повышенное внимание, о котором говорил Элсворт. Он должен был оценить и свои выгоды, сопоставив их с предложенной ему оплатой. Его фирма на тот момент была загружена работой настолько плотно, что, как он писал, «мы все постоянно пребываем под давлением, будоражащим наши нервы, и окутаны облаками беспокойства». К тому же сам Олмстед становился все более подверженным различным заболеваниям. Ему было уже шестьдесят восемь лет, и он сильно хромал из-за несчастного случая, произошедшего несколько десятков лет назад с его экипажем; в результате левая нога Олмстеда стала на дюйм короче правой. Его мучили долгие приступы депрессии. У него были больные зубы, его мучили хроническая бессонница и невралгия лицевого нерва. Какой-то беспричинный громкий гул, возникавший время от времени у него в ушах, создавал трудности при разговоре с людьми. Но он все еще был переполнен творческими идеями, все еще постоянно пребывал в движении, хотя вечерняя поездка на поезде неизменно валила его с ног. Даже по ночам, лежа в постели, он часто не мог заснуть от ужасной зубной боли.