Праздник в честь его возвращения оказался хоть и семейным, но более многолюдным, чем прежде. Кроме нашей обычной компании и Маиллы с Ассеном прибыла госпожа Ильоа с супругом Иллио Сеннаем, занимавшим должность одного из выборных управленцев Миарры, а также кузен господина Иллио, владелец кофейных плантаций на склонах Маджэхха, Фаннэй Наиссан. Насколько я сумела понять, этот выбор гостей оказался компромиссом между принцем и его матушкой. Она оставалась любезной с его друзьями-землянами, а взамен хотела присутствия благородной родни – и возможно, надеялась, что Фаннэй и Иссоа друг другу понравятся. Разговор за столом протекал в приятно-поверхностном тоне. По-настоящему важных тем не касались. Поздравляли магистра с обретением нового статуса в колледже, вежливо интересовались, как проходил сам процесс защиты, насколько по сравнению с Межгалактическим университетом наш Колледж выглядит провинциальным, как он общался со множеством виссеванцев – они ведь светятся и непрестанно меняют окраску, наверное, это так утомительно…

Ульвен отвечал обстоятельно и терпеливо, а порой увлекался рассказом. Но мысли его витали не здесь – я слишком хорошо его знала, чтобы этого не понимать. И Иссоа, конечно же, тоже глядела на брата восторженными и в то же время встревоженными глазами. Никакой Фаннэй ее совершенно не занимал. И владелец плантаций не знал, как держаться, когда натыкался на взгляд алуэссы, принявшей обличие юной девушки. История про Лорелею, к нашему общему облегчению, не обсуждалась. Вероятно, Ульвен с госпожой Файоллой решили, что говорить об этом открыто даже с родственниками ни к чему. Есть певица, есть песни, а кто она – пусть гадают.

Ночевать остались лишь я и Маилла, остальные гости уехали.

И наутро Ульвен повез, как обычно, кататься на яхте трех девушек. А на пристани к нам присоединились Карл с отцом. Только так мы могли оказаться в своем кружке и поговорить откровенно.

Когда мы отплыли, я спросила, о чем его диссертация. Хотя вчера за столом ее упоминали почти через слово, никто из родственников не поинтересовался научной концепцией, заранее рассудив, что в такие дебри не стоит соваться. Наша космолингвистика выглядела для них как Ассенова астрономия – престижно, изысканно, респектабельно, но непонятно.

– «Процесс развития космолингвы как живого разговорного языка», – с удовольствием произнес Ульвен.

– Живого? – удивилась я. – Он же искусственный?

– В этом и новизна, – пояснил мой учитель. – Все думают, будто космолингва – это лишь то, что выходит из лингвочипов в виде текстов или смоделированной звуковой речи. И этот язык, несомненно, изначально совсем не живой. Он собран из множества разнородных элементов. Система правил, как всем известно, проста и строга: никаких исключений. Естественным образом такой симулякр родиться не мог. Но, попадая в природную, живую среду, космолингва начинает приобретать черты, не свойственные механической речи. В нее проникают эмоции, формируются собственные слои жаргона, сокращения, даже метафоры. Я, работая в Колледже, много лет наблюдал и записывал, как говорят на космолингве студенты с разных планет. И имел возможность убедиться в том, что та космолингва, на которой с вами общается, например, профессор Уиссхаиньщщ, и на которой болтаете между собою вы, это несколько разные языки.

– Может быть, нужно ставить вопрос об устной и письменной форме? – предположила Маилла. – Ведь грамматика та же?

– Естественно. Но не совсем. В устной речи грамматика всегда упрощается. В космолингве скорее наоборот. В нее стихийно привносят то, к чему привыкли в родном языке. Карл, вы строите фразы совсем по-немецки, и конструкции получаются сложными и извилистыми. А Юлия эмоциональна, у нее – парад восклицаний и междометий. И всегда произвольный порядок слов. Примерно как в русском. Иссоа любит, чтобы звучало «красиивоо» – соответственно выбирает и лексику, она склонна нанизывать синонимы и прилагательные, привнося в космолингву музыкальные ритмы. Правила всюду сохранены, но их жесткость утрачена.