Тебе прислали срочную телеграмму, надо было уехать к тяжело больному отцу за много километров, и ты взяла академ на своём факультете. А у меня не нашлось уважительных причин, чтобы отправиться с тобой в дорогу. Знаю, в нашу последнюю ночь перед твоим отъездом ты хотела от меня ребёнка. Конечно, мне ты этого не сказала, но можно же почувствовать, считать без слов. Не думай, что мужики такие деревянные! Женщина по-другому двигается, по-другому прижимается и замирает. Тогда я вдруг понял это. Понял и оторопел, как будто в миллиметре от моих пальцев, ободрав кожу, с лязгом захлопнулся волчий капкан. Не смог быть мужиком, как был раньше. И как потом – тоже. Но тогда казалось, что это ничего не значит – я как-то легко и приподнято нёс твои чемоданы на станцию, гордый, что помогаю тебе, и одновременно опечаленный, что мы так скоро расстанемся на неизвестный срок.

Я закончил ещё две картины, написал тебе вдогонку несколько писем и решил, что могу ненадолго расслабиться, у меня только-только появился свой дом – родители перебрались в старую квартирку, – полагалось справить новоселье. И вот товарищи потянулись на свободную хату. Я выставил на стол всё что было. Они приносили с собой и поднимали тосты за мои успехи. Так прошло несколько вечеров подряд. Я не умел отказывать, и у меня, напившегося и ослабевшего, сама собой завелась другая женщина. Поначалу я отмахивался от неё, как от мухи. Она, недовольно жужжа, кружила и возвращалась почти на то же самое место. И ещё – беспрестанно мной восхищалась. А на письма к тебе всё не было и не было ответов. Видимо, твой отец всё никак не выздоравливал и не умирал. И я купился на эти её льстивые восторги. И оправдал себя подозрением, что у тебя там кто-то есть. Должен быть, и никак иначе.

Через три месяца ты вернулась от отца и добрые люди, конечно же, немедленно тебе всё рассказали, а потом ты пришла и увидела сама. Помню, как менялся твой взгляд, как он угасал и разгорался уже другим пламенем – сначала ты смотрела на меня, как на падшего титана, а потом уже – как на червяка. В словах, в каких-либо пояснениях не было смысла. Но это была картина. Если бы только я мог упросить и написать тебя тогда! Ненавижу себя за то, что в такой момент подумал об этом. Но, конечно, ты развернулась и ушла. Пригвождённый, обессиленный, я был не в силах встать, просто подняться. Разве можно так ослабнуть? Лежишь потрошённой заживо рыбой, и только плавниками шоркаешь. Как будто вырвали из тебя всё, кроме острого, колющего всеми углами стыда.

Потом я стал сомневаться даже в том, что ты правда приходила и смотрела и это всё мне не привиделось. Но нет же, видел. Видел. Я не мог придумать этот взгляд. Ту муху, которая уже перестала льстиво жужжать и принялась было командовать по-хозяйски, я всё-таки выставил к концу недели. То есть не выставил, конечно, а – выжил. Прикинулся, что помираю. Стал просить принести одно и срочно купить другое. Когда до неё дошло, сколько хлопот ей со мной предстоит, сама сбежала. Было ещё несколько мимолётных женщин, а потом не осталось ни одной…

Ты приезжала несколько раз, и однажды мы почти столкнулись у прилавка магазина. Это ведь неизбежно в таком маленьком городке. Что-то важное по-прежнему связывало нас, как пуповина. Я набрался нахальства и спросил:

– Всё ещё дуешься на меня?

Прошло несколько звенящих нескончаемых секунд, а потом ты покачала головой:

– Нет.

– Тогда – что?

– Ничего, сойди с дороги.

Нахальство с меня сдуло, однако я всё равно увязался следом и выпрашивал, вымаливал, вытягивал из тебя хоть слово о прощении. Но так и не вытянул. Ты закрыла калитку прямо передо мной и в тот вечер больше не вышла.