У обитателей поместья, как и у крестьян окрестных деревень, хлопот было невпроворот. Военное лихолетье, пронесшееся над этими местами прошлым летом и осенью, оставило за собою разоренные подворья, пятна пожарищ, белые кресты на свежих могилах. Но выжившим полагалось жить, значит, работать. Едва отогнали французов, как из лесов на свои брошенные впопыхах места вернулись крестьяне. Вернулись и без лишних слов и слез деловито принялись восстанавливать, отстраивать, подновлять, выправлять свой потревоженный войной мир.

Стучали топоры, пели пилы, мычали, блеяли, гавкали четвероногие новоселы, спасенные заботливыми хозяевами среди топей и снегов Лядского болота. Вот уже первые дымы из-под заново наведенных крыш ладно подпирают синее весеннее небо. И пахнет на оживших улицах не пожарами, а свежим хлебом. Пусть пополам с мякиной, с сосновой затолочью, но все-таки хлебом. И под сев сберегли зерно, хоть и в обрез, но сберегли. Горстями мерянный, дыханием веянный, теперь по едокам честно распределенный ждет этот золотой запас своего часа. Оттает пашня, согреется землица, и уронят лучшие, проверенные сеятели эти зернышки в свежие, дышащие живым духом борозды, и начнет твориться чудо рождения жизни. И будет так вечно, покуда есть земля и есть руки при земле этой.

Имение Неживиных тоже ожило. Вычистили, починили дом. Не весь пока, но жить стало можно. Старый бригадир с утра до вечера пребывал в деятельной суете, на первый взгляд, даже чрезмерной. На это ему постоянно указывала Прасковья. Людвиг Карлович, почти оправившийся от прошлогодней хвори, также совершил несколько попыток воззвать к рассудительности Неживина-старшего. Мол, негоже и не полезно в таких летах быть столь расточительным по отношению к своим увядающим силам. Мужики, дескать, сами прекрасно справятся с делами, которые им свойственны и естественны для их положения. Бригадир лишь махал рукой.

Однажды гневливая Прасковья явилась перед Людвигом Карловичем и потребовала немедленно бежать с нею, дабы спасти ополоумевшего барина. Дело было вот в чем. Бригадир, усмотрев некий изъян в работе плотников, подрубавших нижние венцы у флигеля, в горячности вызвался самолично накатить бревно нового венца. Узревшая сей трудовой порыв Прасковья, не решившись сама урезонивать хозяина, вызвала на помощь немца, с которым теперь существовала заодно. Кое-кто из слуг даже врал, будто слышал, как нянька с немцем пели за сеновалом дуэтом, и Прасковья называла учителя милым и Карлычем. Но не стоит обсуждать досужие сплетни, лучше вернуться к рассказу о том, как этот дуэт отнимал у бригадира топор, что видели многие.

Понятно, что топор они у старого вояки не отняли. Шуганул этих штафирок Неживин, наговорив в запальчивости много чего. Не хватает отваги изложить его монолог дословно, но краткое резюме его убедительной речи привести можно. Что для немца смерть, то для русского добро. Что-то в этом роде. Эта, в общем-то, достаточно банальная мысль, но озвученная в довольно решительных выражениях, заставила учителя и Прасковью бесславно ретироваться. Окрыленный своею викторией Неживин пустил вслед улепетывающему неприятелю бессмертное суворовское: «В отступлениях смел!», после чего вернулся к наставлениям по плотницкой части.

Упрямая Прасковья тем же вечером упала в ноженьки к Сашеньке, но та ей посоветовала отца не беспокоить, ибо он не дитя малое, а хозяин имению. Да и от своих хлопот делается весьма жизнерадостным и более здоровым, чем от сидения над книгами и письмами.

Конечно, Александра Андреевна Селиверстова приглядывала за отцом, умея, когда надо, умерить его чересчур разгоревшееся рвение, но делала это куда деликатнее и разумнее, нежели Прасковья. По правде говоря, основные заботы по обустройству жизни в поместье лежали на ней. И Сашенька обнаружила недюжинные способности на этом поприще. Разумеется, в практических делах ей очень помогал Прохор, муж Анфисы, несмотря на молодой возраст, сделавшийся старостой, мужик хваткий, смекалистый и обстоятельный. Но Сашенька и сама умела находить общий язык с крестьянами, решать неизбежные споры, намечать необходимые дела.