Мы сидели притаившись, пережидая тайфун.

Однажды бабушка с неподдельным интересом рассматривала пару на противоположном сиденье. Бабушкино внимание привлек странный контраст: необычайно импозантный и статный мужчина, а рядом с ним – совершенно блеклая неприметная женщина. Женщина, видимо, давно привыкла к таким взглядам, а может, бабушка смотрела уж слишком красноречиво.

– Вы, наверное, удивляетесь, почему такой интересный мужчина выбрал в жены некрасивую женщину? – спросила она.

– Да-да! – закивала головой бабушка.

– Когда Бог раздавал красоту, я все проспала, – сказала женщина, – а когда он раздавал счастье, тут уж я стояла первой.

От такой мудрости бабушка оторопела. Чем дольше длилась пауза, тем больше мы волновались. Никто не смел нарушить молчание.

Бабушка в тот раз (может, впервые в жизни) так ничего и не сказала. Но потом все-таки она все переварила, разложила в своей голове по полочкам и полюбила вспоминать эту притчу по случаю и без, очень назидательно, как намек, что мне с моей внешностью, надо не проспать раздачу счастья.

Моим подругам позже, уже когда мы учились в школе, она тоже пересказывала эту историю, потому как никто из нас, по ее мнению, к раздаче красоты первыми в очереди не стоял.

Вообще, обычно к концу трех часовой поездки бабушка становилась всеобщим любимцем. Она находила себе парочку друзей по душе, и они до упаду смеялась, показывая на нас пальцем: «Троих недоданных везу. Себе на шею посадила, а они – едут. Ничего без меня не могут. Смех и грех. А как больному ребенку без воздуха летом?»

Когда мы, наконец, приезжали, Сосновое оглушало воздухом, землей под ногами – вместо асфальта, ярко – красным песком, гомоном и одновременно тишиной. Наша городская одежда разом становилась неловкой и стыдной, мы чувствовали себя всю дорогу до Сосновского дома чужими, хотелось быстрее снять с себя городское и слиться полностью с настоящим летом.

Дом всегда встречал сюрпризами. Чаще всего выяснялось, что зимой в нем гостили бомжи, цыгане и всякий прочий люд, естественно, оставляя следы своей жизнедеятельности. Бабушка истошно орала: «Не пускать ребенка!» Видно, там обнаруживалось многое не предназначенное для детских глаз, и пока я поджидала на крыльце или слонялась по участку, сама единолично убирала дом. Папа и мама год за годом оказывались в уборке бесполезны, примерно, как и я. Из-за двери доносились бабушкины крики:

– Больными руками!

– На больных ногах!

– Кровью харкаю!

– Иждивенцы!

– В пятьдесят лет швабру в руки взять не могут!

– Зарастёте в грязи после моей смерти!

– Мне недолго осталось!

Это все могло бы в городе закончиться грандиозным скандалом, но бабушка, вместо скандала, схвативши миски, мчала в лагерную столовую, пригрозив на прощанье: «Это – мое последнее лето, больше не выдержу, имейте ввиду».

Лето мы любили еще и потому, что у бабушки на ругань совершенно не оставалось времени. Работа, выкармливание семьи, общение с подругами, день пролетал молниеносно. Она, конечно, устраивала нам показательные выволочки, но не такие затяжные и не такие разрушительные как в городе.

Мы с папой и мамой летом чувствовали себя, практически, на воле, и нам это очень нравилось.

Дом и окрестности

Сейчас я расскажу вам все про Сосновое.

Моя первая поездка в Сосновое состоялась, когда мне исполнилось семь месяцев.

Тогда мы снимали комнатуху в доме у деда Афонаса, одного из местных старожилов. Говаривали, что он родился еще при царе. Сам он своего возраста не знал и царя не помнил.

Дед Афонас был кудрявым, лохматым, беззубым и вечно пьяным. На всем белом свете он любил единственное живое существо, своего цепного черного кобеля Полкана. Афонас обращался к нему исключительно «желанный мой» и кормил огромными кусками свежего мяса. По причине сиденья на цепи и поедания этого мяса Полкан окончательно озверел и оглашал окрестности чудовищным лаем и воем, от которого леденела кровь, чем вызывал еще большее умиление Афонаса.