.

Молчание затянулось. Все так же светились серебристые пятнышки на черной поверхности озера, все так же месяц то появлялся на небе, то исчезал за тучами, все так же слышался иногда звук крыльев пролетающей ночной птицы. Лия ждала. Не осталось несказанных слов, не было доводов, которые она могла бы привести Тамаре, не было ничего, что она могла бы ей предложить. Оставалось только ждать.

Темный силуэт неподвижной стриженой головы, обращенной к небу, закрывал безразличные звезды, неподвижное тело женщины, сидевшей обхватив колени, походило на прекрасную статую богини, разговаривающую с небесными светилами. Иногда явственно казалось, что слышались какие-то отдельные слова, произносились незнакомые неземные звуки, проходила беседа богов.

– Мне нужно приблизиться к нему, – бархатистый глубокий голос Тамары разрезал тягостное безмолвие, как острый нож кусок мягкого сыра, – боюсь, что он даже не подозревает о моем существовании.

– Сомневаюсь, что он вообще отличает здесь одну женщину от другой, – с облегчением вздохнула Лия-Тарбит, – разве что Элишу. Все вы здесь ему на одно лицо, серое и безликое. В любой женской фигуре он видит только одну Рахель. Я могу сделать тебя служанкой Иакова.

– Не получается, – в голосе Тамары послышалось сомнение, – он может заподозрить неладное. Мне нужно разрешение уходить из лагеря и работать вне его.

– А чем ты собственно занята? – поинтересовалась Лия, – я не припоминаю чтобы поручала тебе что-то особенное.

– Раньше занималась шитьем, починкой и переделкой одежды, потом начала вышивать. Сейчас Шумелу заказывает кое-что для продажи. С ним тоже нужно договариваться, чтобы не загружал работой.

– Это решаемо. Со свободой передвижения тоже, но ночуешь в становище. Что еще?

– Волосы, – немного подумав сказала Тамара.

– Но у тебя ведь их практически нет. Почему не отрастила за все время, что находишься здесь?

– Не так заметна выстриженная часть головы, обрезанный хохолок прекрасной птицы, – горько улыбнулась Тамара, – а волосы – это оружие, «…и чем для остального тела служат расцвеченные веселым узором одежды, тем же для лица волосы – природным его украшением. Наконец, многие женщины, чтобы доказать прелесть своего сложения, всю одежду сбрасывают или платье приподымают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золотому блеску одежды. Но если бы (ужасное предположение, да сохранят нас боги от малейшего намека на его осуществление!), если бы у самых прекраснейших женщин снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рожденная, волнами воспитанная, пусть будет … киннамоном благоухающей, бальзам источающей, – если плешива будет, даже Вулкану своему понравиться не сможет.

Что же скажешь, когда у волос цвет приятный, и блестящая гладкость сияет, и под солнечными лучами мощное они испускают сверканье или спокойный отблеск, и меняют свой вид с разнообразным очарованием: то златом пламенея, погружаются в нежную медвяную тень, то вороньей чернотою соперничают с темно-синим оперением голубиных горлышек? Что скажешь, когда, аравийскими смолами умащенные, тонкими зубьями острого гребня на мелкие пряди разделенные и собранные назад, они привлекают взоры любовника, отражая его изображение наподобие зеркала, но гораздо милее? Что скажешь, когда, заплетенные во множество кос, они громоздятся на макушке или, широкой волною откинутые, спадают по спине? Одним словом, прическа имеет такое большое значение, что в какое бы золотое с драгоценностями платье женщина ни оделась, чем бы на свете ни разукрасилась, если не привела она в порядок свои волосы, убранной назваться не может»