Я растерянно смотрел на нее, пытаясь понять, шутит она или нет. Тогда она расхохоталась таким смехом, что из ее глаз брызнули слезы, и долго не могла остановиться. Я так никогда и не узнал, какая доля правды была в сказанном, но подозревал, что она определенно присутствовала.

Малин с первых дней нашего знакомства называла меня «сынок». С тех пор, как я в последний раз слышал это слово в свой адрес, прошла целая вечность, и теперь оно звучало для меня очень странно, но я не сопротивлялся. Своих детей у нее не было, и иногда я чувствовал ее боль, но она всегда умело отшучивалась и переводила тему. «Если бы у меня были свои дети, вряд ли бы мне захотелось вытирать сопли чужим. Я бы прожила эгоистичную жизнь мамочки, обожающей своего отпрыска, у которой не остается времени ни на что другое. А так я полезна обществу: помогаю людям отдохнуть от маленьких монстров, о которых они так мечтали и на которых у них порой не хватает сил. И мне приятно, и им полезно. Разве плохо?»

Мало-помалу мои отношения с Малин перешли из формальных в дружеские, и она стала для меня по-настоящему родным человеком. Я часто засиживался у нее, когда приезжал забирать дочерей, с упоением слушая рассказы о былых временах. Она любила показывать фотографии мест, где побывала, в деталях описывая свои путешествия. Я восхищался ее феноменальной памятью, способной спустя годы хранить названия улиц, на которых она жила, и номера автобусов, которыми ездила. С пожелтевших снимков ее альбомов на меня смотрела очаровательная блондинка с головокружительной улыбкой.

«Хорошо, что я тебе гожусь в матери, и грудь у меня висит до пупа. Встреть ты меня лет сорок назад, ты бы точно в меня влюбился!» – как-то сказала она мне, заливаясь своим задорным, бросающим вызов годам смехом. Я засмеялся в ответ, соглашаясь, что, скорее всего, так бы и случилось.

В то субботнее утро я зашел в залитую утренним светом гостиную и, не дожидаясь приглашения, сел за стол. К привычному запаху специй и лакрицы, которыми всегда пахло в доме у Малин, примешивался аромат свежезаваренного кофе.

– Несмотря на то, что старухам положено рано вставать, я, между прочим, иногда тоже люблю поваляться в постели. Так что тебе повезло, что я уже на ногах и даже успела сварить кофе. Будешь?

– Когда я отказывался от твоего кофе?

– Ну, выкладывай, – сказала она, ставя на стол две полные кружки.

– Что выкладывать?

– Что у тебя стряслось?

– Я же сказал, все хорошо, просто приехал пораньше.

– Просто так, голубчик, в гости в восьмом часу утра не заявляются.

Я помолчал, и впрямь не имея понятия, зачем приехал в такую рань.

– Я просто устал.

– Ну, то, что ты устал, ни для кого не новость.

– Это так сильно заметно? – спросил я, вспоминая свое отражение в зеркале.

Вместо ответа Малин вздохнула:

– Поль, я не знаю, как у тебя все устроено в голове, но знаю, что там все непросто. Само по себе это неплохо: когда все слишком легко, становится скучно. Но у меня сердце кровью обливается, когда я вижу, что ты не можешь ужиться с самим собой. Я не знаю, чем тебе помочь. Жизнь слишком коротка, а время слишком быстротечно – особенно после сорока – чтобы тратить его на занятия тем, чем тебе заниматься не хочется. Задайся уже наконец нужными вопросами и меняй то, что тебя не устраивает, пусть даже для этого и придется чем-то пожертвовать.

– В том-то и дело, что я не могу определить, что именно меня не устраивает. Я чувствую себя тюбиком зубной пасты, на который давят изо всех сил. И если давление не прекратится, рано или поздно пробка вылетит с такой силой, что паста окажется на потолке.