Гуля подарила мне сохранившийся шедевр шара из квадратов и подписала внизу: «Это Мы».

Я резко обернулся, когда мне померещились те грабители-незнакомцы, задел материнский столик, похожий на поганку – с тонкой ножкой и стеклом. Букет сирени рухнул на пол, разбился, под пальцами стало мокро от воды.

– Живая… – увидел я отражение Гули в луже из разбитой вазы.

– Кто?

– Она, – вытянула Гуля пальцы к своему отражению.

Подобрав с пола ветку сирени, Гуля уставилась на соцветия.

– Пока еще она живая, – проскользили ее босые ноги по воде, а широкие губы растянулись в улыбке, разгадать которую я не мог.

Другие дети так не улыбались. Лицо Гули напоминало не ребячество, а мимику заключенного, приговоренного к смертной казни и от того блаженного, что это день настал, спустя столетье ожиданий – вот как смотрела на мир сестра.

Отец отругал меня за вазу и записал в спортивную секцию, чтобы я не мебель дома громил, а боксировал с грушей.

Наш род уходил корнями к Ланг-Темиру (Тамерлану), и Гуля унаследовала монгольские черты лица. Губы у нее были широкие, а глаза узкие, высокие скулы очерчивала постоянная тень небольшого носа, а над карими глазами нависали ровные и густые брови. Ресницы были настолько длинными, что тётушки высказывали маме недовольство тем, что она юной школьнице позволяет использовать наращивание.

Гуля смотрела на расстроенную разговором маму, ведь той никто не верил, что у Гули такие брови и ресницы от природы. Тогда сестра взяла отцовский лазерный станок, и сбрила себе брови, зацепив (комбо процедурой) ресницы под корень.

– Мам, так мне лучше? Теперь тётушки будут любить меня больше, а тебя ругать меньше? – вышла в гостиную Гуля с окровавленным лицом, пока мама выслушивала тётушкины сплетни про соседний двор, а соседи для нее были и те, кто за тысячу километров убрался.

Мама испугалась, что лазером Гуля повредила себе глаз, но сестра всего лишь саданула по коже, из-за чего под волосками бровей навсегда остался белёсый шрам.

– Сирин, – села рядом со мной сестра, когда родители вернулись с ней из поликлиники, где Гуле проверили зрение и нанесли хирургический клей на царапину, – я уродка, да? Меня никто не любит, да?

Мне было пятнадцать, и я корпел над тригонометрией.

– С ума сошла? Тебе просто завидуют!

Она вытянула у меня из-под локтя тетрадь, пока тянула, я удерживал записи нажимом грифеля – теперь решение было перечеркнуто. Рассеянно глядя в пустоту, Гуля вверх тормашками решила всю мою тригонометрию меньше, чем за минуту.

– Почему?

Я перевел взгляд с решением, над которым бился три часа, на этажерку полок, прибитых (не специально, конечно) но так, что форма их напоминала пирамиду Маслоу. Полки, сколько хватало места, были заставлены грамотами, медалями, кубками, дипломами, статуэтками и призами, которые к своим десяти годам успела завоевать и выиграть Гуля.

– Умным и талантливым всегда завидуют, – снова нехотя глянул я на пирамиду призов, на которой самая высшая полка, самая узкая из всех пустовала, ведь это место отец берег для красного диплома о высшем образовании Гули, который она получит, а то и не один, учитывая, что любые науки и дисциплины давались для нее, как азбука для профессора.

– Слушай, – отложил я учебники и посмотрел на сестру с измученным лысым лицом, поперёк лба которого был перевязан белый бинт. – В мире больше двадцати миллиардов людей. У тебя ресниц не хватит, вырывать по одной, если кто-то будет тобой недоволен, поняла? Ты настоящая, вот тут, – кивнул я не пьедестал призов и давно уже сам перестал завидовать их количеству, убрав свои скромные картонки по борьбе и плаванию.