– Так это все-таки ты сам, Гриша! – пробормотала она, вся радостно зардевшись. – Но как ты оброс!

Опасливо оглядевшись по сторонам, он снял свою приставную бороду. Только над верхней губой у него чернели его собственные усики, придававшие его загорелому юношескому лицу некоторую возмужалость.

– Этак, Лизавета Романовна, я, может, больше на себя похож?

– Теперь-то ты опять самим собой стал.

– А вы совсем уже другие: настоящей придворной фрейлиной стали. Да как похорошели!

Лили насупилась.

– Не говори глупостей! Расскажи-ка лучше, как ты от Волынского попал к молодому Миниху в Лифляндию?

При имени покойного первого кабинет-министра, незаслуженно погибшего такой позорной смертью, ясные черты юноши омрачились.

– Я сейчас только с могилы Артемия Петровича, – проговорил он со вздохом. – Упокой Господь его душу!.. Когда его арестовали, он дал мне на прощанье записку к фельдмаршалу графу Миниху. Чтобы меня здесь не хватились, молодой граф услал меня тотчас в свою вотчину Ранцен…

– Так тебя могут и теперь взять к допросу в тайную канцелярию, как других людей Волынского!

– Могут каждую минуту, очень просто. Вот потому-то я и купил себе дорогою в Нарве у брадобрея эту фальшивую бороду.

– Так надень же ее поскорей, надень! Неравно тебя кто-нибудь здесь еще узнает… А молодой граф не очень осерчал, когда ты вернулся в Петербург без спросу?

– Не то чтобы осерчал, а испугался: из-за меня ведь и ему может не поздоровиться от Бирона.

– Но что ты сказал ему, чтобы оправдаться?

– Да ведь осенние работы в Ранцене все справлены. Лютц, старик-управляющий, до весны легко может обойтись без меня. Вот я и испросил себе у старика отпуск, чтобы лично, мол, доложить графу обо всем, что сделано там за лето и что следовало бы сделать будущим летом.

Говоря так, Самсонов привязал себе опять фальшивую бороду. При этом Лили имела случай проверить то, о чем ей писала кузина ее Мизи: что руки и ногти у него вполне опрятны и что на указательном пальце у него нет уже драгоценного рубинового перстня с бриллиантами, который был пожалован ему царицей Анной Иоанновной во время свадьбы карликов.

– А куда ты, Гриша, дел свой перстень? – не утерпела спросить Лили.

– Носить его я все равно не стал бы после того, как он, можно сказать, обагрился неповинной кровью Волынского, – отвечал Самсонов.

– Но что же ты сделал с ним? Подарил кому-нибудь?

– Нет, продал сегодня бриллиантщику Позье.

– Продал! Но ведь деньги за него тоже кровавые?

– Я их и не оставил себе, а отдал все до копейки священнику церкви Самсония на вечное поминовение души раба божия Артемия…

И бывший слуга казненного первого кабинет-министра отвернулся, чтобы украдкой отереть с ресниц непрошеную слезу.

– Ты очень, знать, любил Волынского? – сочувственно заметила Лили.

– И не говорите! Что-то без него станется с нашей бедной Россией!

– Да и с нами со всеми!

– Ну, вам-то, Лизавета Романовна, и горя мало: вы состоите при самой принцессе.

– Да ведь Бирон злобится на принцессу, а того более на принца, и грозил уже услать обоих домой в Брауншвейг. На будущей неделе – день его рождения, и ожидают, что он выпустит еще какой-нибудь манифест, чтобы самому совсем укрепиться. Того гляди, что всех нас тоже арестуют…

– Так чего же вы еще медлите? Ведь вся гвардия его ненавидит. Арестуйте его самого и спровадьте куда-нибудь на край света.

– Так вот его и арестуешь! Двумя гвардейскими полками командуют его близкие родные: Конным полком – его старший сын Петр, а Измайловским – родной брат Густав Бирон.

– Поговорить бы принцессе насчет этого с фельдмаршалом Минихом…

– А тот ее, ты думаешь, не выдаст?