Я не смогу быть таким, как все, и я не хочу, там – быть. После последнего выстрела, в последний день, когда начнут сдавать и учитывать все патроны, – один я оставлю. Чтоб остаться с тобой, навсегда, моё море.

…Белые чайки кричат тоскливо над головой. Видимо, права легенда – в них переселяются души погибших моряков. В далёкой дымке показался берег. Мягкая волна плавно поднимает и опускает, над несущейся, на и под меня обворожительной лазурью, от которой не могу оторвать глаз.

Если у меня когда-нибудь будет сын, – я назову его – Ромой…

…Жара. Монотонная ходьба убаюкивает. В шелест ветра вплетается редкое щебетание птах. Почти тишина. Сдобренная сопением, скрипом трущихся об одежду ремней и приглушённой травой поступью десятка человек. Жара…

Роба противно липнет к телу. Между лопаток, под мышками и в штанах – «болото», чавкающее с каждым шагом. Носки давно мокрые. Достаю кончиком языка солёную капельку, сбился со счёта, – которая, а они – равномерно катятся с висков…

Спина Мамонта маячит в десяти метрах, вся в тёмных пятнах и белых солевых разводах от пота, поперёк, как коромысло – ручник. Шагает уже не так бодро, как с утра, но и нет обычной настороженности.

Неделя, как не вступали в «соприкосновение», – они ушли. Лишь изредка напоминают о себе: жгут дальние деревушки. Вот и мотаемся для успокоения местных, топчем пепелища, перевязываем, хороним, да периодически вспарываем тишину длинными очередями по густому бамбуку.

…Дюжина догорающих фазанок и хоз. пристроек. Пять трупов. Лёгкие уже перевязаны, троих тяжёлых обкалываем, но больше часа не протянут. Старлей через переводчика что-то выясняет у местных. Где-то воют бабы, ревут ребятишки и скулят собаки. Тошнотворный запах дерьма, крови и гари. Колышется марево. Скинуть бы остохреневшие тряпки и «железо», – искупаться. Жара…

Палыч неспеша закуривает, подходит:

– Ночуем здесь, Сан, хватит прохлаждаться. Машет в сторону леса – обойдём, проверим, потом отдохнём.

Поднимаю ребят:

– Последний рывочек, на полчаса! Лишнее оставить; Сеня с рацией и пожрать замути. Куда каски-то, пижоны?! На бошки!

Огибаем сгоревшую коммуну, слегка углубившись в заросли бамбука, переходящие в густые джунгли. На фоне розового, клонящегося к закату солнца – чадят остовы домишек. Дышать полегче, хотя каска, по прежнему, раскалена. Пекло отступает и шагается без рюкзаков и «железа» легко.

…Скоро, уже совсем скоро отвалим из этой вонючей тьмутаракани, «тамагавки зарывают» уже, похоже. Первым делом – высплюсь, потом – потом вода, мыться буду подолгу и каждый день. Найду полянку, где никого не будет. Трава, небо, тишина. Буду лежать, смотреть и курить. Не надо будет ползать в грязи, прятаться, стрелять в них, «помогать» своим, чтоб не мучались, а после – до одури обкалываться самому, лишь бы не видеть их глаз, забыть, не спятить окончательно, и – чтобы не убили тебя – убивать, убивать…

Никогда не боялся «чужих», равнодушно проходил мимо. Но «своих», которых сам… нет, ни разу, никогда, не хочу, боюсь… смогу ли… потом… жить, когда взгляну в ещё незакрытые глаза и неостывшее ещё, разорванное мной тело… Интересно, смогу ли там, потом, без… «лекарства», плотно уже здесь подсели, и не заметили. А в Войну как, чем-то ведь «глушились», не наркомовским же стопариком?… И всё равно – липкий, противный, забитый «этим», тоненькой струйкой прорывается – страх. Уж до чего Мамонт «дубовый», но и тот вчера перед выходом: – что-то сердце, говорит, щемит… – Никому не хочется нарваться, когда всё уже позади…

Вон он – «таранит» ручником заросли, неспеша ведёт всю группу, спокойно и уверенно, огибая густые заросли по подобию тропки. «Не отстали б задние», делаю шаг в сторону, оглядываюсь на растянувшуюся и мелькающую меж кустов цепочку. «Каски так и не одели, совсем припухли от жары и «безделья».