«Родина есть дух народа во всех его проявлениях и созданиях; национальность обозначает основное своеобразие этого духа. Нация есть духовно своеобразный народ; патриотизм есть любовь к нему, к духу, его созданиям и к земным условиям его жизни и цветения»[44].
По идее русского мыслителя, этничность человека как бы растворяется в духовной общности, образующей ядро нации. В духовной сращенности люди образуют национальное единство, которое «снимает» родимое пятно их этнического происхождения. Но вряд ли можно отрицать, что в его концепции заложено то же внутреннее противоречие, что столь очевидно во взглядах Ренана и Ортега-и-Гассета: надэтническая «национальная» общность или невозможная абстракция, или единство вокруг и на основании этнической культуры.
Таким образом, идея нации изначально выступает в Западной Европе, где и родилась, в двух ипостасях – этнической и гражданской.
Дело в том, что она сплеталась с идеей социального освобождения и почти полностью отождествлялась в общественном сознании с представлением о суверенности народа. И не случайно. Торжество идеи нации во Франции происходит во время революции 1789–1794 годов. В Италии движение за освобождение от австрийского гнета соединяется с борьбой за объединение нации и преодоление феодальной раздробленности страны. В меньшей степени социальный аспект национального движения заметен в Германии, хотя и там процесс формирования германской нации требует расчистки национального государственного пространства от руин феодализма.
Вот почему в глазах европейского общественного мнения нация сразу же выглядит и как этническое сообщество, добивающееся независимости, или единства и независимости, и как коллектив выступающих за социальное раскрепощение сограждан. Лишь с ходом времени обнаруживается, что эти две ипостаси далеко не всегда тождественны, а во многих районах мира практически никогда таковыми не бывают. Соответственно формируются два основных подхода к пониманию нации: ее видение как этноса, создавшего собственную государственность, и ее видение как сообщества равноправных сограждан, этническое происхождение которых не имеет правового значения.
Можно бы сказать, что рискованно распространять частный, прежде всего европейский, опыт национального строительства на остальной, очень на Европу не похожий мир. И это было бы верно, хотя лишь отчасти. Ибо сначала важно выявить, в чем ошибочна европейская идея нации вне зависимости от географического либо исторического контекста ее зарождения. А она от противоречий не свободна.
В частности, вряд ли верно утверждение, что нация, не добившаяся независимости и не выработавшая собственной государственности, не может считать себя полноценной. Существование подобных представлений выгодно честолюбивым политикам и бюрократам, которым сулят доступ к рычагам власти, и, естественно, они энергично способствуют их распространению. Их интересы можно понять, но это не доказывает их правоты.
Если же нация – это динамичное сообщество людей, зачастую различного этнического происхождения, но сложившееся вокруг одного доминирующего этноса, скрепленное общностью исторических традиций, единством культуры и близостью стремлений, то для формирования такого сообщества его независимая государственность отнюдь не является непременным условием. Нация и государство сосуществуют как бы в разных плоскостях. В границах единого государственного образования вполне могут взаимодействовать несколько наций, и если государственный механизм не захвачен бюрократией одной какой-то национальной группы, их свободному развитию мало что будет мешать. Иначе говоря, только в тех случаях, когда нация в рамках единого полиэтнического сообщества оказывается жертвой угнетения и дискриминации в какой-либо форме, вопрос о создании собственного отдельного государства становится для нее действительно актуальным. При этом бросается в глаза, что даже в тех случаях, когда постановка вопроса о собственной государственности является исторически оправданной, решение этой задачи не обходится без колоссальных утрат.