той реки раздумия, Вислы,
чтобы иные слова – сердцу знать их дано —
вместе с чайками ввысь унеслися,
чтоб стихи сколдовал в небе солнечный свет
из стремительного полетословья.
А одно крыло у стиха – это смерть,
а другое зовется любовью.
О, родимая польская речь, буревая,
а порой более мягкая, чем соловьи,
оба крыла я в тебя погружаю,
возвращаюсь в недра твои,
и со мной слово «слава» —
слово «Варшава».
8
Есть над Вислою город прекрасней, чем наша смерть
в дни, когда наша жизнь зарождается между
героических подвигов; город, где умереть
так же славно, как жить, – город доброй надежды!
Варшава,
поверженною колонной
ты, гордая, полегла.
Варшава,
Мария моя сокрушенная,
ты не умерла!
От Кракова, от Сандомежа, от всех польских земель
Висла льется
прямо к Варшаве, чтоб видели путники со всех
дорог,
дорожек и троп:
вот она!
Кто на нее замахнется,
тем – пуля в лоб!
Город в лесах новостроек скрывается,
здания и фабрики возводят рабочие,
в социализм поднимается
дом мазовецкий наш, зримый воочию.
9
Прекрасное? Видел я греческие колонны,
видел шедевры, кистью творимые,
и шумные леса зеленые,
и лица живые, любимые.
Прекрасное? Тяжкой солдатской стопою
топтали его напрасно.
Верь: в нас с тобою
и посейчас оно!
В страшных мельницах перемелются все годины,
и не опустим глаз мы,
и выбор сделаем чин по чину,
и это – прекрасное!
10
Ты прекрасна, река Висла,
вижу тебя до дна,
ты союзница моим мыслям,
моим снам.
Ты прекрасна, Мазовия,
у тебя взял я крылья для взлета.
Вот острие моих слов: я
не «из грустной страны илотов».
Я книга, которую перелистывать
будущему поколенью;
это, Висла,
мощь твоего теченья.
А умру я,
так в Висле меня утопите,
как Святовида,
и позабудьте,
как о Святовиде!
Ближайшая родина
Что делать – не знаешь
с лирикой грустной под утро,
домой бы пойти: светает,
но я же дома как будто.
Сны это? В Плоцке опять я,
и ландыши, черт возьми, снова,
а в Радзиве яркие пятна
калужниц желтоголовых.
Можно и в Лонцк поехать,
и отправиться в Брвильно.
Конечно, это не к спеху,
но есть там цветами обильный
лужок, где пахнет ятрышник
над озером, неба полным,
где черемуха дикая пышно
цветет и мудрые волны
ласкают ее, как дочурку,
и просят ответной ласки...
Можно дойти до речушки,
постоять над берегом вязким,
там улитки, пиявки, моллюски,
камыши и лилии водные.
Подойду. На минутку склонюсь я
над светлыми волнами:
вновь увижу я лес сосновый,
луг над озером, Плоцк и Вислу...
Родина, снова и снова
тебе – мои чувства и мысли.
Цветенье вишни
Если б жизнь была цветеньем вишни,
стали бы слова мои излишни,
жил бы я, порхая в синеве,
как стрекозы над водой озерной,
высь была бы заводью просторной,
было бы привольно на траве,
я б глядел па полыханье солнца,
сквозь листву, сквозь ветви тополей,
наплывала б тень, и снова – солнце,
солнечная ширь полей.
Жизнь! Цветенье вишен! Зелень пашен!
Жизнь цветов и польской речи нашей!
Жизнь! Любовь! И все, что ценим в них:
Мазовецкий край. Борьба. И стих...
Рабочий из Радома
Поэзия, не знаю, в чем
твой смысл, зачем нужна ты.
Но плачут люди над стихом,
волнением объяты.
И сами пишут иногда,
найти созвучья силятся,
чтоб не согнула их беда,
чтоб горю песней вылиться.
Я понял это, получив
одно письмо из Радома:
рабочий, сына схоронив,
в стихах почуял надобность.
Он помощи моей просил,
посланье было краткое:
«Мой сын, – писал он, – был красив
и с ласковым характером.
Я с просьбою великою:
увековечьте память
без всякой там религии,
душевными стихами...»
Моисеев посох – он сродни
волшебным свойствам песни:
споешь – в скале забьет родник
и мертвые воскреснут.
О соловьиной жестокости
Велела писать мне о роще.
Пишу. Да вот мысли гуляют,
по майской несет меня ночи —
так в мае бывает...