как ветер жив, пока он дует.
Стих хворый не достигнет цели,
а мертвый – прихвостень буржуев!
И надо слушать без иронии,
чтобы проникнуть в сердце семени.
Стих сдан – теперь он в обороне
от критиков, цензур и времени.
Город
От бойни жижа течет из кювета
на грязную улицу мерзкой лавой.
Шныряют по городу до рассвета
вор, проститутка, филёр и легавый.
По ратушной площади мимо централа
свой груз повезли золотарь с живодером,
в борделе труба граммофона взыграла,
жрут «монопольку» филёр с сутенером.
Под утро, собрав по шинкам и малинам,
в участок доставят шальную ораву,
и – в зубы тычком, и дубинкой по спинам
пройдутся, потешась, филёр и легавый.
Рожу распухшую свесит день-висельник
над вереницей домов и лавок.
В городе – те же: нож и сифилис,
вор, проститутка, филёр и легавый.
Вам, спящим, бац в окна – ставни ограда ль
мещанским сердцам и шкуры по́рам? —
мой стих, что наутро сожрут, как падаль,
филёр вместе с цензором и прокурором!
Охранка
Гнали в Ратушу нас под стражей
из Охранки, ведь это близко,
пальцы мазали чёрной сажей,
чтобы на карточке их оттиснуть.
Там фотограф затвором щёлкал:
в профиль, в фас, в шляпе и без,
а потом вели всю пятёрку
до Охранки, в обратный рейс.
Надо будет скорей вернуться
в тот притон, грязный и гадкий,
и забрать в музей Революции
ещё свежие отпечатки.
Пригодятся в будущей схватке
рук следы на казённом бланке:
надо знать, чьих же пальцев хватка
придушила филёров Охранки.
Ненаписанные стихи
Чей это всхлип или тихий смешок
там, во тьме заоконной?
Вот он опять, этот странный стишок,
так и не сочиненный.
Только уснешь – разгоняет сон
струнный, серебряный звон,
а за окном нарастает гул —
грозный, со всех сторон.
Лбом о стекло ледяное – шарах!
– Кто там? Не видно ни зги...
Мягко во мраке крадется страх,
молча сужает круги.
Звезды блеснули, не слышно вдали
звона и гула,
только тревога туже петли
горло стянула.
Звезды блеснули хищно и зло —
демон стоглавый.
Ночи расплавленное стекло
струится лавой.
Выбежать прочь и завыть как пёс:
песня моя убита!
Вон она, сброшена под откос,
кровью залита!
Это она кричала в ночи,
в окошко билась...
Не надо, сердце, молчи, молчи,
тебе приснилось.
Просто донесся чей-то смешок,
просто во мрак заоконный
снова ушел этот странный стишок
так и не сочиненный.
Поэты
День голода, огня, чумы
идет на нас в огне столетий.
Поэзии свободной дети,
что можем мы?
Из берегов выходят воды,
тоска теснит нам грудь.
К распутью, друг свободы,
и выбери свой путь!
На нас идет беда —
жестокая история:
жгут села, рушат города,
громят лаборатории.
Мгновенно расползается
в развалинах зараза,
народ бежать кидается,
отравлен газом.
Когда, тупы и бледны,
чудовища лезут на свет,
становятся ох как нужны
слова!
Твоё слово, поэт!
Хор I
В страшный час помолимся снова
пока не в бездне, а в яви.
Да вострепещет виновный.
Бог нас оставил.
Хор II
Ни вины, ни бога не знаем,
нам неведом страх пораженья!
В руинах живут дела, и
разум ведет к свершеньям!
Хор I
Злые орды, как вороны,
Знамён полотнища рвут.
В какую рвануться сторону?
Мир кровью залит по грудь.
Хор II
В нас меры и эталоны.
Души ясны.
Это нашей знамёна
кровью красны.
Хор I
Словно царь Иксион,
отдан мир на мученье.
Сядь, Судия, на трон.
Свершись, Откровенье!
Хор II
В нас есть и сила, и воля —
потоп остановим плотиной.
Засеем голое поле
и выстоим – мы едины!
* * *
Волшебные и колдовские,
в своей лазури утонули.
Несчастие глаза такие:
приснились раз, – все сны спугнули.
А как назвать их? – Висла? Гопло?
Печаль славянская в них плещет.
Слеза скатилась и просохла,
а в них огонь купальский блещет.
Как две весны, где льда обломки,
пруды, где неба слишком много,
и в берегах, до самой кромки —
и восхищенье, и тревога.
Нырнуть бы в синий ад плавучий,