Кедрона мертвая долина,
оливковой горы вершина,
святые, древние могилы,
немым объятые молчаньем, —
какою пригвожден к вам силой,
каким прикован ожиданьем?
Настанет час, мой прах бессильный
поглотит вечное забвенье.
Но вижу – эвкалипт могильный
здесь учит не сдаваться тленью.
Его разят и дождь, и ветер,
он весь дрожит в предсмертной муке,
но простирает в даль столетий
зеленые худые руки.
Шумя ветвями, он рыдает
и издает глухие стоны,
убор зеленый раздирает
и пеплом посыпает крону,
и все ж пощады он не просит —
он ветви расправляет снова
и святотатственно поносит
его презревшего Иегову...
О дерево, познавшее страданье,
мятежное в отчаянье глубоком!
С тобою у меня одно дыханье —
я в этом мире самый одинокий:
как ты, я часто под грозой стою,
и вихрь меня к земле нещадно клонит,
порою сердце от ударов стонет,
но выпрямляюсь снова – и пою.
Не знаю, где конец наступит мой,
у ног твоих я буду гнить, быть может,
но ты мне пой, про боль и бунт мне пой,
о эвкалипт, с родной березой схожий!
В горах Ливана
Люди! Люди! Душа больна,
сердце вылечиться не может,
пусть ливанская тишина
мне поможет.
Море. Гор голубая рать.
Кедры встали семьей огромной...
Мне бы с сердца шкуру содрать,
что давно уже так бездомно.
Тишина мне нужна, тишина,
вся увенчанная небесами,
чтобы стала она полна дальней
родины голосами.
Пусть она потрясет меня,
глубо́ка, нема, бездонна,
чтоб услышал, как пала, звеня,
наземь Зигмунтова колонна.
Рисунок
Край родной! что на свете мне ближе?
Не уснуть, снова детство я вижу,
лист беру, и в штрихах неумелых
дом растёт, палисадник и сени,
утро майское в дымке сирени,
травы мокрые в ландышах белых —
я дарил их в день ангела маме —
вот скамейка за чащей зелёной,
тот же дуб – не старел он с годами —
осеняет простёртою кроной.
Что я слышу? Над ширью окрестной
снова благовест льётся воскресный?
Солнце тонет в пылающей Висле...
Ну о чём мои детские мысли?
О нарциссах? Об иволге в чаще?..
Семь пробило, и солнце садится,
с груши сыплется цвет шелестящий,
старый домик растёт на странице...
Что ж так больно душе, так щемяще?
Ради чего живем
Что толку от жизни бренной
без Моцарта и Шопена?
Была бы она без Мицкевича тоже
гроша ломаного не дороже.
Не ратую за «сонеты»
или, скажем, «баллады»,
сердцу поэта
прислушаться надо...
К чему?.. Ну конечно, к Висле,
где над водой нависли
весенних березок ветки,
их листья так робки и редки,
но опадать им вскоре
вместе с листвой осокорей.
На зелень взгляну, сострадая, —
такая она молодая! —
и слёзы блеснут во взоре.
Ну а сосны, к примеру!
Друзья! Ну а клёны! Клёны!
Я счастлив без меры,
ведь клён – зеленый.
Жизнь ни черта не стоит,
когда ее дух не стоек.
Мы родине необходимы,
вернуться, друзья, должны мы,
чтоб над Вислою сосны шумели и ели,
чтобы лучи горели
на стали орудий, на нивах,
в пролитой крови, в глазах счастливых,
в мазовецких открытых просторах —
и чтоб мир был нам дорог.
На Среднем Востоке
Мне не нужны Палестины,
ираны, ираки, египты —
кипарисов милей мне калины,
березы милей эвкалиптов.
Сосен, как наши, здесь нету,
не те здесь тюльпаны, гвоздики, —
другого пришлите поэта,
чтоб вам про ливаны чирикал.
Давно отшумела здесь слава,
здесь клейма на всём – «Made in Britain»[9], —
твое ныне слово, Варшава,
ты славой бессмертной покрыта!
Там ныне текут иорданы,
там фермопилы и трои,
там бессчетно и безымянно
безвестные гибнут герои.
Там бой не смолкает жестокий,
враг жжет города без пощады, —
а я здесь брожу одинокий
и ногти грызу от досады.
Мне хоть на миг бы в Аллеи,
хоть каплю из чаши их горя —
не то я с тоски околею
у Средиземного моря.
War pictorial news[10]
Заботы меня связали,
но я не сдаюсь покамест.
Привык я уже к печали,
отчаянья не пугаюсь.