О, если б мне быть на фронте —
а здесь одиноко, грустно...
Сижу себе в «Орионе»,
смотрю pictorial news’ы.
Фугасы на Хамм и Эссен,
на Кёльн, на Берлин, на Штутгарт!
За бомбами следом – сердцем
спускаюсь на парашюте,
благословляю раны,
благословляю руины —
пусть ангелы-великаны
проносятся невредимы.
Но дальше пускают метры
каких-то глупых историй.
Уйду. Надоело смертно.
И буду думать о горе,
оно мне скрутило нервы,
нигде не дает покоя,
и сердце, взяв из резерва,
бросает в горнило боя!
Заботы меня связали,
и боль все острее, острее,
привык я давно к печали...
Ах, только б скорей, скорее!
Вечером
Тоска, черт возьми, кручина,
как липкая паутина,
так душу порой оплетает, —
ни тяжкий вздох, ни проклятья,
ни дружеское рукопожатье,
ни вид этих нив зеленых,
ни взгляд, в себя устремленный, —
ничто уж не помогает.
Ни то, что там, над дорогой,
увижу жестокие звезды...
И звезды мне не помогут!
Грустные, ночью поздней,
беззвучно вспыхнув сначала,
на дно упадут бокала
и выпьют бокал до дна...
И будет ночь холодна,
и кто-то окликнет тихо,
мне Родину голос напомнит!
Тихий в безмолвии комнат,
я в тишину скачусь
и в камень вдруг превращусь...
Молчание мне поможет,
и камень, что сверху положат,
могильный, и холод, которым дышу
так долго...
О чем я пишу?!
Палестинские пейзажи
I В горах Иудеи
Белые горы Иудеи
словно немые курганы,
тучи над ними сереют —
овцы Ливана.
Бродят верблюды, как овцы,
мирно по мертвым руинам,
к мертвым шагают колодцам
за бедуином.
Мрачный, бездомный блуждаю,
горечь разлита в эфире.
Я и лазурь неживая —
лишние в мире.
Прошлое глухо и немо,
и кипарисов сверканье —
словно в печальной поэме
знак восклицанья.
II Нагария
Вблизи Нагарии, чуть вправо
с дороги иерусалимской,
незыблем, как римское право,
стоит акведук римский,
воздвигнутый цезаря волей,
что делает люд рабами,
когда средь пожаров и воплей
рухнули стены Храма.
Укором иль похвалою,
он встал и стоит, дряхлея...
А Рим пребудет – водою
для Галилеи.
Скрываются в дальней дали
и пальмы, и арки, тая...
– Куда же ты, путник? – Развалин
величие я спасаю.
III Закат на Мёртвом море
Над Мертвым морем закаты
гибель пророчат тучам —
замкам воздушным, крылатым,
сказочным кручам.
Сожжет огнем их, расплавит —
пламень заката неистов.
Сжег он Содом кровавый,
город убийства.
Истории злым ураганом
стерты Содом и Гоморра,
и обрастают бурьяном
мертвые горы.
О, странник, не мешкай в прохладе,
во мраке небес и истории:
суд совершить тебе надо,
шаг свой ускорить!
Монте-Кассино
Край наш растоптан армадою адской,
в щепки разбиты столбы на границе...
Маршем Кресовой, маршем Карпатской —
так наступление наше вершится.
Наши границы? – ищи под ногами,
в грохоте танков, среди канонады.
Так нас учили сражаться с врагами
предки-изгнанники, предки-солдаты.
Маршем Карпатской, маршем Кресовой;
скачкою конной, движением пешим...
Враг не уйдёт от расплаты суровой —
пусть он силён и оружьем увешан.
Маршем Кресовой, маршем Карпатской,
с грохотом движутся наши машины...
Поговорим мы с врагом посолдатски
в Монте-Кассино! В Монте-Кассино!
Те, кто погибнет в прекрасной Италии,
лягут в могилы. Судьбина такая.
А остальные – двинутся далее,
наши границы передвигая.
Наши границы? – «покуда мы живы»,
с нами, на этих нагорьях чужбины.
Гневно, кроваво идём под разрывы.
Наши границы – в Монте-Кассино.
«63»
Уяздовская аллея, где ж ты?
Есть Голгофа, аллеи – нету.
Я черчу аллею Надежды
и мост Победы.
Урбанистом я не был сроду,
с кирпичом не имел я дела,
но домчаться бы вещему слову
к тебе, Неподлегла!
Пусть вернутся улицам лица,
пусть посмотрят с прежним величьем
Краковское и Валицув,
Круча, Вильча,
пусть разбитый лоб Жолибожа
отдохнет на груди Средьместья,
и вампиры шепчут: «О боже!