и Нарвик!
Метель
И Вислой и Татрами дышит пурга,
и сыплются без остатка
оренбургские снега
на польские наши палатки.
Пути не сыщет из нас ни один,
сколько бы ни глядели,
и призраки варшавских руин
движутся вдоль метели.
Сияет в пурге Сигизмундов меч.
Досягает до неба над Польшей.
В снежных заносах Посполитая Речь,
и дорога до ней, и войско.
Снег засыпает руинами степь,
пепелище в полон берёт,
но гнёт ослаб, огонь окреп,
и он очищает народ.
Как тяжко брести сквозь кровавый свет
и кладбищенскую беду...
Ветер в глаза. Оренбургский ветр.
Я шел. Я пойду. Иду.
Не важно
И никак меня не касается
чем Америка занимается,
что там в Англии с демократией,
и что Рузвельт ест – мне плевать, ей-ей...
Я хотел бы на Жолибоже
услыхать, как шумят тополя,
как поет несжатая рожь и
как кузнечик звенит в полях,
увидать, как над пеплом пожаров
бело-красный стяг водружают,
а потом – пусть меня на нары,
а потом пусть уничтожают.
Как потом обустроить державу
пусть Сикорский с Коґтом обсудят.
Я хочу вернуться в Варшаву.
Все равно. Пусть будет что будет.
Что мне тревоги
Была бы в руках винтовка,
что осечки в бою не даст, —
и что мне песок ливийский, что мне сибирский наст,
что мне лагеря и тюрьмы, голод, цинга, скитанья —
как хлеб и патроны, радость кладу я в солдатский
ранец!
Мне ни к чему награды, ни к чему мне венки и слава,
мне бы крепкие сапоги, чтоб в них дойти до Варшавы.
Хочу, чтобы грохотал по священной варшавской
брусчатке
каблук, что выщерблен в Нарвике, в Тобруке в песок
впечатан.
Много дорог позади, чужбина осталась в прошлом,
любая земля была польской под солдатской подошвой!
Что богатство – ведь мне ничего, кроме песен, не надо,
мой дом в сентябре разрушили семь немецких снарядов.
Яблони да цветы – возле дома был сад...
Я вытащу из земли все семь немецких гранат!
И поцелую землю – ту, что любил я с детства,
а если рухну, то в Польше – на наш песок мазовецкий.
Что мне тревоги, приятель! Нынче до края земли
наши летят эскадрильи, наши плывут корабли.
Мы всему миру покажем, что достойны своей страны —
была бы в руках винтовка. А ещё – сапоги нужны.
Мавзолей Тамерлана
Вроде бы люди добры и спокойны,
вроде бы им ненавистны разом
беснования, казни и войны.
В людях – вроде бы – творческий разум...
Тихо стою средь резьбы и глазури.
Как я попал через дальние страны,
тюрьмы, скитанья да всякие бури
в этот последний дворец Тамерлана?
...Мчались по Персии конные орды,
мечеть за мечетью, за домом дом —
рушили, рушили, рушили к черту —
так же, как нынче: огнем и мечом!
Силы монгольской всё больше и больше —
рвы или стены – всё нипочем!
Русь и Багдад, Украину и Польшу —
так же, как нынче: огнем и мечом!
Смерть оборвет победные громы.
В память об огненной круговерти —
возведут мертвецу хоромы.
Жалобы жизни – спишутся смертью.
Гибнут народы, гибнут поверья,
гибнут империи и твердыни,
гибнут завоеватели-звери
вместе с воинствами своими.
Как всё закручено в человеке!
Немощна память, немощно слово!
В землю уходят кровавые реки,
кости становятся зеленью новой.
Хочется верить: добры и спокойны, —
люди придут на пахоту жизни,
чтобы отбросить казни и войны.
Чтобы поверить себе... И Отчизне.
Персия
Строй кипарисов,
а ниже – олив трепетанье.
Горы волшебные вижу
и солнца сиянье.
Светятся жидким топазом
в долине потоки,
с гор устремились и сразу —
к сказкам далеким.
Мчатся дорогой истории
несытые войны...
Бешено мчатся моторы
по нивам спокойным.
Орды нахлынут злые,
растопчут границы,
в эти пласты нефтяные
кровь просочится.
Персия! Мирные песни
несутся еще над тобою...
Ты, как Польша, чудесна
перед сентябрьской грозою.
Дамаск
В Дамаске – как в Завихосте
или как в Вышегроде.
Смотрю с моста,
гляжусь в воду,