но свои сорок лет – послушай! —
я должен прожить опять.
Дай в новом существованье
Любовь мне и смерть – как тут,
И ветер попутный! Терзанья —
Черти пусть заберут!
Чтоб любить мне и драться снова,
жить шумней, веселей.
Радости – не спиртного —
в жилы мне, дьявол, влей...»
Был котелок на чёрте,
он его сдвинул: «Брось!
Видишь: в твоем эскорте
мы – унынье и злость;
значит, ты жизнь растратил,
всю – как один глоток...
Фауст, старый приятель,
твой наступает срок.
К чему мне душа поэта,
– глумился рогатый хам, —
в тебе уже крови нету,
её ты отдал стихам...»
Чёрт с ноябрём пропали,
куда? – не знаю о том,
я же – на пол свалился в зале
бара «Под Дохлым Псом».
Спиртное и вечность шумели...
«Глядите: напился – жуть!»
А я: «Пора, в самом деле.
Такси мне... На Млечный Путь...»
В поезде
Чабрец и кашка полевая
бегут – а кто быстрей? —
на полустанке нас встречая
блаженством теплых дней.
Глядим, как радость из печали,
из поезда в окно,
и как бы счастье мы ни гнали,
нас обоймет оно.
И светом неба голубого,
и солнечным теплом
нам в сердце радость хлынет снова,
как в опустелый дом.
Отдайся счастью и покою
и сон свой не спугни,
но, как свечу, его рукою
от ветра заслони.
Примкнуть штыки
Примкнуть штыки!
Когда придут, чтоб сжечь твой дом,
твой дом родной, твою отчизну,
когда обрушат залпов гром,
дождем железным с неба брызнут
и подойдут стальной ордой,
чтоб ночью в дом ворваться твой, —
стой у дверей, не зная сна,
на страже будь,
здесь кровь нужна!
Штыки примкнуть!
К отчизне давний счет имеем,
его мы сами с ней сведем,
но кровь свою не пожалеем,
в груди и в песне кровь найдем.
Пусть были здесь и казематы,
и горький хлеб, и ранний гроб, —
за меч, над Польшею подъятый, —
пулю в лоб!
Ты – снайпер сердца, снайпер слова!
Что значит песня в грозный час?
Сегодня стих – окоп стрелковый,
сегодня стих – приказ:
Примкнуть штыки!
Готовь огонь!
Когда ж над нами смерть нависнет,
мы вспомним, что сказал Камбронн,
и то же повторим на Висле.
Польский солдат
Голову свесив, вздыхая от боли,
плетется солдат из немецкой неволи.
Дороги забиты войсками чужими,
и польская осень сияет над ними.
В тени под березой он сел у дороги,
глядит на свои онемевшие ноги.
Разбит его полк, немцам отдали Раву,
но он-то ведь дрался – и дрался на славу,
с простою винтовкой на танки полез он,
что ж, танки прошли – ведь они из железа.
Последнюю пулю пустил под Варшавой,
побрел по руинам тропою кровавой.
Сожжен его дом, превращен в пепелище.
Как он отомстит, безоружный и нищий?
Береза, береза, веселой была ты,
что ж грустные песни поешь ты солдату
об армии польской, врагами разбитой,
о нашей судьбе, о Речи Посполитой...
Сидит он, усталую голову свесив,
плакучей березы заслушавшись песен.
Орла нет на шапке. И он безоружный.
В любимой отчизне бездомный, ненужный.
Письмо из тюрьмы
Дочурка, в камере тюремной
письмо тебе пишу.
Стал вечер ночью постепенно,
вокзала слышен шум,
решёткой порванное, небо
сереет там, вдали,
хватают птахи крошки хлеба,
чтоб в мир вспорхнуть с земли.
Не важно, доченька, что столько
меня ударов ждет:
я тот, кто ледяную стойкость
в лицо судьбе швырнет.
Ты знаешь: время убегает,
как кровь из вскрытых жил...
Будь счастлива, цвети, родная,
на всё мне хватит сил,
я нынче странникам ровесник,
бреду изгоям вслед —
я донести обязан песню
на дальний берег лет.
Разговор с Историей
Наставница жизни, История! Вон
какого даешь ты жару!
Из-за решетки глядит Орион,
как на нарах сидим мы на пару.
Ты травишь древние анекдоты
и смеешься им, сверху свесясь.
Так в камере с видом на ведро ты
веками сидишь, а я – месяц.
О Бессмертная, скажи, откуда
в тебе страсть выкидывать фортели?
Ну сама посуди: разве мудро —
столько крови миру попортить?