Тем временем мемориальное полотно Коненкова под названием «Павшимв борьбеза мири братствонародов» было прикреплено к стене красной сенатской башне Кремля.

Потом к стенке приставили небольшую лестницу, на которую взошел Владимир Ленин.

Ему поднесли специальную шкатулку, в которой лежали ножницы, и он неторопливо разрезал соединявшую полотнища занавесу. Раздались вразнобой громкие аплодисменты и крики «ура».

Заиграл военный духовой оркестр, и хор Пролеткульта торжественно исполнил кантату, написанную поэтами.

У мемориальной доски в почетном карауле застыли два красноармейца с винтовками. На них были новые мышиного цвета шинели с оранжевыми «разговорами» и шлемы с островерхими шишаками.

Глаза Сергея Коненкова ярко блестели от радости и нервного возбуждения.

В его жизни такое случилось впервые, что ему пришлось выполнять ответственное задание, порученное самим главой государства.

Тут он увидел Есенина, Клычкова и Герасимова.

Молодые поэты поочередно поздоровались с ним.

В левой руке «дедушка» цепко держал за древко небольшого размера красного цвета флаг.

– Что это у вас Сергей Тимофеевич? – спросил с интересом Герасимов.

– Разве не видишь? Это флаг, символ новой власти – ответил гордо Коненков. Сам Ленин дал его мне в знак благодарности за мою революционную работу.

– А получилось то, действительно здорово, – воскликнул Клычков. Ему в тон стал кричать и Есенин:

– Ух, ты, ух ты, – как здорово. А ведь мы теперь классики, наверное, – радовался как ребенок он.

Коненков по – отечески взглянув, на ликующего Есенина, вынес свой невозмутимый строгий вердикт:

– Этого пока нам не понять. Потом будет ясно. Так что погоди еще плясать.

– Ну, вот дедушка и порадоваться нормально не даст, – обиженно хмыкнул Есенин, и тут же громко и озорно воскликнул: «Да здравствует революция на земле и на небесах».

В январе 1919 года Есенин, пользуясь хорошим отношением к нему Наркома просвещения Анатолия Луначарского и председателя Моссовета Льва Каменева смог выхлопотать

в Козицком переулке пятикомнатную квартиру для так называемой «писательской коммуны».

Создать такую коммуну решили для того, чтобы показать насколько лояльно новая власть относится к писателям, которые сотрудничают с ней.

Есенин немедленно пришел, к Рюрику Ивневу и стал уговаривать его переехать в эту квартиру.

Как он выражался в их новое «житие – бытие».

– Мы ведь с тобой друзья, – порывисто, с энтузиазмом говорил Есенин. У меня есть право выбирать. Вот я и выбираю тебя и Толю Мариенгофа. Он такой же друг мне, как и ты.

– Но ведь ты говоришь, что еще трое будут? – настороженно интересовался Ивнев, смешно хлопая ресницами и покачиваясь на тощих ногах как былинка.

– Ну да, еще писатель Гусев – Оренбургский, поэт Иван Рукавишников, и журналист Борис Тимофеев, – перечислил Есенин.

– А для чего они? – с некоторой неприязнью в голосе строго осведомился Ивнев.

– Ну, видишь ли, их лично уважает товарищ Луначарский.

– А ты знаешь Сережа, что Рукавишников пьет напропалую, – тихо и немного с испуганным выражением лица проговорил Рюрик Ивнев.

Он пытливым чуть ироничным взором уставился на Есенина, ожидая, что он ответит на этот весьма непростой, по его мнению, вопрос.

– Ну и пусть старик пьет, – засмеялся Есенин. А мы пить много не будем. Мы будем работать, и покажем чего мы стоим. Так ты согласен?

– Надо подумать.

– Чего думать, – разозлился Есенин. – Не мы так другие займут эту квартиру. Коммуну уже одобрили в Моссовете. Тем более, у тебя ведь отопление не работает, а там тепло и уютно.

– Да, это правда! – неожиданно грустно констатировал Ивнев, вытаращив на Есенина маленькие, как у птички глаза.