– Она еще слаба, – предупредила нас женщина, передавая руку больной.

Я взглянул сначала на Пашку, потом на его мать. И ужаснулся: в ее лице была жизнь и (самое удивительное!) – полный рассудок. Она была такой же высохшей до пергамента, как мы ее привезли, но на ногах и в своем уме! «Этого не может быть! – стучало у меня в висках. – Она год не приходила в себя и пластом лежала, парализованная, в кровати!». Этого я не могу понять и сейчас, когда прошло уже почти пятьдесят лет, когда я, хоть и не врач, но знаю, что Пашкина мать была привезена к Уроду в агонии.

… В течение двух недель исцеленная полностью вернулась в себя, как была до паралича, и даже вышла на работу. На нее приходили смотреть все жители нашего села и даже приезжали из другой области. Она сперва была доброжелательна, а потом ругалась и гнала всех со двора: «Надоели! Замучили!». Тогда те шли смотреть на Урода. Он не выходил, а женщина в коричневом платье говорила, что он отсыпается. И вот, когда Пашкина мать была уже здорова, и про нее уже начали забывать, поздно вечером забарабанил в окно нашей спаленки бледный, как полотно, Пашка:

– Померла! – запыхавшись, выдавил он.

– Мать?!!

– Нет… Жучка…

– Ну, ты, Пашка, даешь! Напугал до смерти, я думал, правда, что случилось.

– Случилось, Митька… Жучка начала болеть, как мамка стала выздоравливать. А сегодня мамка за столом говорит: «Ну, кажется, я совсем поправилась!». И вдруг из конуры раздался человеческий крик. Громкий, но слова можно было разобрать: «Ко мне!!!». Я кинулся к конуре, а это Жучка. Глядит на меня и шепчет: «Прощай, Пашка, я помираю». И померла. Ей-богу, не брешу! Вот тебе крест! Честное пионерское! Я матери все рассказал. Ну, как Урод про живность спрашивал. Она испугалась, и я тоже. Митек, схорони Жучку. Я боюсь к ней подходить. И где-нибудь подальше. Жучка сама просила.

– Ага. И как же она просила?

– Да вот… так… В глаза заглядывает и говорит: «Пусть меня Митек похоронит за несколько километров отсюда…».

Ну что я могу на это сказать? Конечно, мы все знаем, какое Пашка брехло. А с другой стороны, вижу, что ему не просто лень собаку в лес нести, а и действительно он боится. Чего ради друга не сделаешь, когда у тебя все хорошо, а у него сплошные несчастья?!

Вооружился я маленькой лопаткой, взвалил Жучку на тачку, накрыл ее пустым мешком и, дождавшись сумерек, вывез ее в лес (Пашка, гад, даже за калитку не вышел – Жучка, говорит, не велела).

Когда я спустился к реке, было уже совсем темно. Правда, я сам выбирал время ближе к ночи: чтобы никто не видал. А то наговорят всякого, смеяться будут. Но я не подумал о том, что в лесу в это время ничего не видно. И ночь безлунная, как назло. И что-то не по себе. Истории всякие вспоминаются. «А, – думаю, – закопаю здесь». И я принялся за работу. Сперва огляделся. Нет, у самой реки нельзя – размоет. Лучше ее на горку немного затащить. Затащил. Лопатку в землю воткнул. Мягкая земля. Хорошо. Стою, копаю. Вырыл в метр глубиной, Жучку положил и засыпать стал. Вдруг лопатка чиркнула по железу. Я наклонился и поднял какую-то монету. Пытался разглядеть – но темно! Спрятал в карман до дому. Закопав могилку и выдержав минуту молчания, повернул назад. Но вдруг услышал впереди себя чье-то учащенное дыхание. Я замер. А дыхание приближалось, пока я не увидел рядом с собой знакомую долговязую фигуру Урода.

– Эх, Малыш, Малыш! Что же ты наделал?! Эх я, дырявая голова, как я мог об этом не подумать!

– Вы о чем, дяденька? – пролепетал я в ответ на вопрос, который не понял.

Урод ласково похлопал меня по плечу. Затем чиркнул спичкой и зажег керосиновый фонарь, который оказался в его левой руке. Фонарь создал вокруг себя облако света. Мне сразу стало легче и теплее, несмотря на таинственность происходящего. Он поставил фонарь на траву и предложит сесть.