– Третий глаз? – перестал жевать Максим. – А у кого? Где? И зачем?

– Да у тебя! – не удержалась тетя Лена. – В голове, чтобы ты мог видеть всех насквозь.

– Насквозь? Всех?

– Да! Да!

– Это значит, я буду видеть сердце, легкие, кишки… Не, теть Лен и дядь Саш! Я не хочу третьего глаза. Мне хватит своих двоих. И вообще, ешьте вы сами свои дикие ананасы, а мне лучше дайте кабачки.

С тех пор кабачки для Максима стали самым любимым блюдом.

Урод и Жучка

Деревянная грубо сколоченная дверь, гремя засовами и скрипя несмазанными петлями, открыла вход в мрачные сени. Мы стояли в раздумье, не смея переступить порог. Что там за ним, за этим порогом – ад или логово чудовища?

– Проходите, – такая же, как сени, мрачная женщина в коричневом пригласила нас в дом.

Робея, мы переступили. Через порог. Прогнивший под дырявым навесом.

Женщина молча повела нас в горницу. Окна здесь были закрыты глухими ставнями так, что не оставалось ни щелки, ни дырочки, откуда мог бы просочиться дневной свет. На длинном деревянном столе лежало наискось пожелтевшее полотенце с вышитым непонятным крестом. На кресте стояло железное блюдо в обрамлении горящих черных свечей, будто это корона. Пока мы привыкали к полумраку, откуда-то с другой стороны появилась человеческая фигура и села на скамью против свечей.

– Садитесь, – сказала фигура глухим голосом и указала на свободные лавки.

Мы сели, не смея обратить взора на хозяина.

– Не бойся, Пашка, – глухой голос проникал в нас как бы не через уши, а через грудь. – Выкладывай, зачем пришел.

Пашка судорожно глотнул и закашлялся.

– Не спеши. Испей воды, – хозяин протянул стакан с какой-то жидкостью.

«Какие у него длинные руки!» – невольно подумал я.

– Это точно, – засмеялся он ржавым смехом.

Пашка высадил весь стакан и обратился со словами:

– Дяденька, Вы не могли бы…

– Я тебе не дяденька, – грубо оборвал глухой голос. – Зови меня, как привык: Урод.

Я почувствовал коленями, как содрогнулся мой товарищ.

– Слабо? – засмеялся опять тот. – Тогда молчи. Пусть Малыш говорит. Он один из вас имеет право на голос.

Я удивился такой чести, и даже где-то появилась какая-то гордость. Она мне и помогла выдавить из себя то, с чем мы посмели потревожить этого страшного человека.

– Гражданин волшебник! У Пашки мать помирает. Помогите! – сказал я и стал медленно поднимать глаза. Передо мной появилось изрезанное шрамами лицо, искаженное еще и гримасой ржавого смеха.

Когда Урод перестал смеяться, лицо его резко остановилось на глубоком раздумье. По моим членам пронеслась волна ужаса.

– У больной живность есть?

– Как это? – не понял я. – Корова что ль?

– Что ль корова. Или что ль коза.

– Нет, они нищие совсем… Мать болеет. Да мы купим, соберем…

– Я тебя спрашиваю, у больной живность есть?

– Нет.

– Тогда уходите.

– Но почему?!

– Уходите, я сказал.

Я ничего не понимал. Пашка был готов потерять сознание. Все надежды его рухнули! От жалости мое сердце защемило, как десяток заноз. Урод спокойно встал и собрался уходить, откуда появился.

– Подождите! – вспомнил я. – У Пашки есть собака!

Урод вернулся и сел на прежнее место. Он оглядел нас своими птичьими глазами без век. Этот взгляд был осязаем. Он забирался к нам под рубашки и выползал через рукава, оставляя холодок.

– Долго думаешь, молодой человек. Везите. Завтра будет поздно.

… Пока Урод занимался с Пашкиной матерью, мы толпились на жаре возле его дома. Как ни старались подслушать или подсмотреть – ничего не получалось. Пашка ходил взад-вперед, то желтея, то зеленея, и за все время не проронил ни слова – только стонал. И вот настала самая удивительная минута: деревянная дверь, скрипя, распахнулась, и на пороге появилась женщина в коричневом платье рука об руку с Пашкиной матерью.