– А что, если слышит, Орфей?

Певец рассмеялся.

– Надеюсь, ей нравятся мои песни! Но вряд ли я когда-нибудь узнаю об этом. Не волнуйся, мама, пойдем в дом, я разбужу Эвридику, она будет рада встрече с тобой.

Каллиопа покачала головой.

– Мне нужно идти, сын.

– Ты пришла так нежданно и говоришь загадками. Может быть, ты побудешь подольше и расскажешь, что так обеспокоило тебя. Неужели ты пустилась в путь только из-за этих моих песен?

– Они опасны, сын мой. Как и то, что вызвало их к жизни.

– Я не понимаю тебя.

– Мне жаль это слышать, Орфей. Прощай. Надеюсь, ты все же задумаешься над тем, что я сказала.

Темная фигура плавным движением поднялась, миг – и она растворилась в подступившей темноте.

Орфей в раздражении отшвырнул лиру.

– Задуматься? Над чем? Ох уж эта божественная недосказанность! Всегда тайны, недомолвки, намеки! Ты умный мальчик, вырастешь – поймешь сам. Вечная история! Ты совсем не изменилась, мама!!!

Отойдя подальше, там, где ее никто не мог увидеть, Каллиопа присела на берегу реки, опустила ладошку в воду, поболтала ею. Легкая рябь волн застыла и разошлась, разбежалась в стороны, образовав нечто вроде гладкого зеркала. Холодный лунный свет высеребрил его, и в середине появилось лицо Эагра, речного бога.

– Я видела нашего сына, Эагр. Он не захотел услышать меня.

– Тебе нужно было выразиться яснее.

– Ты же знаешь, что я не могла.

– О да, муза песнопений, да, муза поэтических преувеличений, науки и философии, ты – не могла. Ты просто задала ему загадку – вполне в твоем духе. А он должен будет разгадать ее, порассуждать, вникнуть. Только вот будет ли он это делать? Он ведь – просто певец, пусть и величайший из живущих.

– Я не согласна с тобой, Эагр. Называя имя, ты призываешь того, кто его носит. Звать и взывать – одно и то же. Надо ли продолжать? Мне кажется, все – просто.

– Тебе кажется, Каллиопа.

Орфей так и не рассказал Эвридике о полночной гостье. Возможно, это было ошибкой, вместе они могли бы попробовать допытаться до темной сути предупреждения. Но он был настолько раздосадован, что даже мысль об этом причиняла ему боль, почти физическую. И чем больше он желал забыть о случившемся, тем сильнее помнил. Никто до сих пор не пытался ограничить его, указывая, о чем можно и о чем нельзя петь. То, что это все-таки случилось – уязвляло его несказанно, а то, что этим «кем-то» оказалась его мать – ранило вдвойне. И в конечном счете, раздражение и протест только добавили смелости и безоглядности его «запретным» гимнам. Вопрос Каллиопы: «А что, если она слышит тебя?» – жег, словно огнем. Это звучало вызовом – и он принял его.

– Девушка, ты слышишь меня?

– Я слышу тебя, Голос… Кто ты?

– Я – это ты, принцесса.

– Ты говоришь загадками. Дай мне увидеть тебя!

– Это невозможно, принцесса. Лучше скажи, нравятся ли тебе песни Орфея? Он поет о тебе так, словно видел тебя, говорил с тобой. Думаешь ли ты о нем так же неустанно, как он о тебе?

– Голос, ты лезешь не в свое дело!

– Ты сердишься, принцесса? Значит, твой ответ – да?

– Какая тебе разница, Голос?

– Он любит тебя, Темная принцесса, любит, хотя и не понимает этого. Любишь ли ты его?

Длинные темные брови сошлись на переносице, темные глаза полыхнули злым огнем, в зале тонко завыл ветер – принцесса, раздраженно взмахнув рукой, сбросила на пол свитки, которые только что читала.

– Идиотский вопрос!

– Это не ответ, принцесса Смерть. Так любишь или нет?

Темная принцесса вскочила в ярости и, вдруг, внезапно успокоившись, с размаху шлепнулась обратно в кресло. Скрестила руки на груди.

– Ну что ж, давай сыграем в эту игру. Я Смерть – я не могу любить. Это – раз. Я здесь – он там. Это – два. Я искала его имя в списках. Его там нет. А даже если есть – значит, оно так далеко, что мы еще нескоро встретимся. А даже если встретимся – он придет сюда, как приходят другие. И здесь он будет только тенью – как они все. О какой любви можно говорить в этом случае? Это – три.