Хлопнула дверь, выпустив мужчину высокого роста, в коротком белом хитоне и длинном, тяжелом, лазоревого цвета плаще. В руках посох и лира. Золотистые волосы перехвачены налобной лентой, на ногах – высокие шнурованные сапоги из мягкой кожи, открытые по бокам и щегольски украшенные вышивкой. Он широким прыжком перемахнул через невысокое крыльцо, но тут из дома женский голос позвал его: «Орфей!», и он вернулся. На обратном пути он шагал по ступенькам, однако поставив ногу на верхнюю, прошел затем по доскам настила самым краем, старательно обходя центральный участок. Вошел в дом, досадливо фыркнул и уселся на скамью около маленького стола, лицом к окну. Повозил по столу глиняную чашу – она стояла в центре, на красивой льняной салфетке. Вернул чашу на место, аккуратно расправив вышитую ткань. Звонкий голос спросил из-за плеча:

– Хочешь уйти?

– Как всегда в это время.

– Мог бы остаться дома.

– Зачем?

– Ступеньки разболтались, ногу сломать можно. Когда ты крыльцо починишь?

– Боюсь, что никогда. Надо попросить кого-нибудь.

– Кого ты попросишь? Живем в глуши.

– Раньше здесь были люди. Много людей. Сейчас и вправду – пустовато.

– Ты помнишь, что было раньше?

– А ты – нет?

– Нет. Мне кажется, мы всегда так жили. Ты уходил, возвращался, играл и пел, ел и спал. Ты никогда не работал. Это я помню.

– Я не узнаю тебя!

– Странно. А ты совсем не изменился за эти годы. И денег у тебя как не было, так и нет. Может быть, пора продать эту лиру и купить в дом посуду? И заплатить кому-нибудь за починку крыльца, пока я не сломала себе ногу. Или пока ты сам не сломал себе шею.

Певец выругался.

– Прекрати. Иди выпей. Когда тебя нет – спокойнее.

– Ты только что хотела, чтобы я остался.

– Я хотела, чтобы ты занялся делом. Починил крыльцо. Перекрыл крышу – она течет. Да хоть бы двор подмел – и то польза.

– Раньше ты так не говорила.

– А как я раньше говорила?

– Раньше тебе нравились мои песни. Раньше ты говорила, что они прекрасны и боги умолкают, слушая их. Что мир шепчет их слова, засыпая под пологом ночной тьмы, а в блеске росы горят звуки моей музыки, горят и светятся как драгоценные камни. Что в моем голосе торжество великих сил любви и добра, что он льется свободно, как водопад в горах или, как чайка, парит над изумрудной морской волной. Что он легок – как тополиный пух или как маленькое облачко с золотистым краем, подгоняемое утренним бризом. А теперь!…. Мне иногда кажется, что ты даже не знаешь о существовании таких слов.

– Не груби мне. Лучше подай вот ту чашу. И глупости это все. Никогда я такого не говорила.

– Говорила!

– Нет. Не говорила. Потому что ты никогда так не пел.

Орфей в ярости вскочил со скамьи и запустил стоявшей на столе чашей в окно. Сухой горох, заполнявший ее по самый край, с дробным стуком раскатился по полу.

– Как ты смеешь! Ты, ты….. – он задыхался, в глазах потемнело.

Эвридика спокойно повернулась и плеснула в него водой из кувшина, который держала в руках. Не в лицо, нет, на грудь – просто чтобы остановить приступ.

Черное проклятие вырвалось изо рта, он скорчился и рухнул на скамью. Злые слезы покатились из глаз. Он обхватил голову руками. Эвридика поставила перед ним кружку с водой и, присев рядом, начала гладить по волосам.

– Ты устал. Тебе нужно поспать. И не нужно никуда ходить. Останься дома. Бог с ним, с крыльцом. Позовем кого-нибудь. Мне предлагали хорошие деньги за те розы, что в углу сада, здесь ведь ни у кого таких нет. Я продам их, и починим крыльцо.