Может, в жизни бывает такое, к чему тебя просто тянет, вопреки всем резонам. Может, его тяга к Салли не сильно и отличается от тяги матери Руба к отцу – человеку, неустанно ее унижавшему. А ее действительно тянуло к нему, Руб в этом не сомневался. Вскоре после смерти отца она перестала ходить в церковь, без предупреждения и объяснения сняла с кухонной стены календарь с Иисусом, будто теперь, когда мать и Руб остались вдвоем, им уже незачем вести счет дням и месяцам. К тому времени, когда Руб перешел в средние классы, мать стала уходить из дома, ее приводили обратно, растерянную и ошалевшую. Что еще хуже, теперь она смотрела на Руба так, словно не узнаёт, а ведь некогда она готова была его защищать с блестящим ножом в руках. Салли последнее время смотрит на него так же. Значит ли это, что и с Салли случится то же, что случилось с матерью? Что, если его новообретенная забывчивость, неспособность спокойно посидеть на месте – предвестье того, что ждет впереди? И Салли, как мать Руба, станет рассеянным и начнет уходить из дома? Если так, кто приведет его обратно? Кто напомнит ему о друзьях, если он о них позабудет? И окажется ли среди них Руб?

Эй, балбес.

– Что?

Прекрати.

Руб и правда расплакался, чего Салли терпеть не мог. И еще Руб сглупил: неудачно выбрал момент, чтобы посмотреть на скорбящих. Человек в развевающемся балахоне обвел рукой сияющий гроб, солнце отразилось от его поверхности, ослепляя, и Руб вдруг понял то, над чем только что ломал голову. Мать его лишилась рассудка относительно молодой. Салли – старик. Он не станет уходить из дома. Он умрет. И самое горькое, что, когда это произойдет, рыть могилу для лучшего друга выпадет именно Рубу.

Ты слышал меня? Прекрати.

– Не могу, – всхлипнул Руб.

Послушай меня.

– Что?

Ты слушаешь?

Руб кивнул.

Я пока никуда не денусь, окей?

– Обещаешь?

Хочешь, я побуду еще немного, пока у тебя не наладится? Тебя это устроит?

Руб опять кивнул. Его это более чем устраивало. Потому что он знал одно – так же твердо, как некогда его мать: у него никогда ничего не наладится.

Никогда.

Ко Дню поминовения на Главной вывесили транспарант. “НОВЫЙ НОРТ-БАТ: СОТРУДНИЧЕСТВО РАДИ БУДУЩЕГО”. Этот лозунг придумал Гас Мойнихан, новый мэр города. Мойнихана занесло во власть в прошлом году на волне оптимизма, возродившегося через десять с лишним лет после того, как отменили строительство луна-парка “Последнее прибежище”; эта экономическая катастрофа ознаменовала золотой век самоуничижения и финансового пессимизма, уходящего корнями вглубь двух столетий, в течение которых Бат с неизменной завистью и обидой сравнивал себя с Шуйлер-Спрингс, своим более привлекательным близнецом и извечным соперником. В Шуйлере издавна было всё, к чему стремился Бат, – и цветущая экономика, и образованное население, и дальновидное руководство, и регулярные толпы гостей с юга штата, и собственная радиостанция, состоящая в НОР[7].

Ладно, конечно, без невезения не обошлось. Более века назад минеральные источники в Бате загадочным образом иссякли, тогда как в Шуйлере по-прежнему бойко били из глинистых сланцев. Еще в Шуйлере был знаменитый ипподром, где проходили скачки чистокровных верховых лошадей, был прославленный Дом творчества писателей, Центр исполнительских искусств, престижный гуманитарный колледж (а в Бате только двухгодичный муниципальный) и с десяток модных ресторанов, где подавали всякую экзотику вроде медвежьего лука, что бы это ни значило. По части ресторанов Бат мог похвастаться разве что убогой таверной “Белая лошадь”, закусочной “У Хэтти”, пончиковой да новым кафе сети “Эпплбиз” у выезда на скоростную. Словом, в сумме – и с этим никто не спорил – полный экономический и культурный провал. Луна-парк на какое-то время внушил людям надежду, но когда она разбилась, горожане так глубоко погрузились в отчаяние, что даже перестали вешать жизнерадостно-оптимистичные транспаранты, превратившиеся в сомнительную примету Главной, последний из них гласил: “ДЕЛА В БАТЕ ИДУТ