Хозяин гостиницы замолчал. Появился Вотье в сопровождении повара и гарсона. Главным блюдом ужина стал фазан.

– Ничего нет лучше дичи, приправленной щепоткой шафрана, на вертеле, да ещё со спаржей! – священнодействовал Вотье. – Остаётся лишь оттенить всё это ярким букетом любимого вина Наполеона! Я поначалу сомневался – вдруг, это затронет ваши патриотические чувства. А потом решил, что вы, ваша светлость, человек просвещённый и лишены условностей и предубеждений.

Дефорж-Дубровский с нескрываемым удивлением слушал Вотье.

– Вы, Поль, очевидно, имеете в виду бургундское «Жевре Шамбертен», что изготавливают в департаменте Кот-д'Ор из винограда сорта Пино-Нуар? – отозвался с улыбкой князь.

Маска довольства сползла с лица всезнайки. У него опустились руки, и златобокий фазан едва не вынырнул из гнезда, обустроенного из спаржи на блюде Нимфенбургской фарфоровой мануфактуры.

Верейский тут же не преминул, по русскому обыкновению, подбодрить малого, терпящего фиаско:

– Полноте… На самом деле про любимое вино французского императора в России не осведомлены разве что помещики в забытых богом деревнях. В 1812 году казаки генерала Платова отбили целый обоз с бутылками «Жевре Шамбертен» с печатью Наполеона. Свой трофей Матвей Иванович направил не в казну, а пустил в коммерцию, так что в Российской империи оно стало весьма известно. Говорят, что вино это востребовано в среде новомодных наших литераторов.

Но слова князя не могли утешить Вотье. Он откланялся и с прямой спиной направился к бару. Там уже исходила слюной по ямайскому рому компания морских офицеров.

– Вы упомянули про новомодных литераторов. Кто в России на слуху? – вернулся к разговору Дубровский.

Верейский поначалу развёл руками, но затем нашёлся, что ответить:

– Ну, так сразу и не знаю, что ответить… А, вот среди молодых в силу входит Пушкин. Александр, кажется… Стихи действительно встречаются толковые. Кирилл, будь добр, прочти то, что недавно мне декламировал.

Мальчик отодвинул тарелку с фазаном, которого терзал хоть и с соблюдением этикета, с повадками голодного волчонка. Вытер губы салфеткой и хотел было встать, но отец остановил его жестом руки. Промочив горло сельтерской, Кирилл принялся читать наизусть:

Приветствую тебя, пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,

Где льётся дней моих невидимый поток

На лоне счастья и забвенья.

Я твой: я променял порочный двор цирцей,

Роскошные пиры, забавы, заблужденья

На мирный шум дубрав, на тишину полей,

На праздность вольную, подругу размышленья.

Я твой: люблю сей тёмный сад

С его прохладой и цветами,

Сей луг, уставленный душистыми скирдами,

Где светлые ручьи в кустарниках шумят…

– Это же словно про Кистенёвку мою, – прервал, не дослушав, Дубровский и тут же осёкся. – Извините, юноша. Спасибо вам.

Хозяин «Masha» сделал знак Вотье и распорядился подать шампанского. После хлопка пробки какое-то время лишь серебряные вилки и ножи гостей чиркали о фарфор. Фазан же перед Дубровским так и остался нетронутым.

– Я хочу увидеть, – наконец прервал молчание Дубровский.

Князь сперва вопросительно поднял брови, но затем отозвался, на свой лад истолковав просьбу:

– Вы о портрете Марьи Кирилловны? Да, у нас с собой. В номере. Кирилл может принести.

Сын в ожидании просьбы отца отложил приборы, но теперь уже Дубровский остановил его.

– В моей памяти образ Марьи Кириловны запечатлён навсегда, и вряд ли работа какого-то губернского богомаза превзойдёт его.

– Тогда не понимаю, – отстранил свой бокал Василий Михайлович.

Хозяин гостиницы выдохнул, как если бы решился осушить не легкомысленный фужер с